Юность Барона. Обретения
Шрифт:
– Это как?
– Разные есть методы.
– Расскажи, а?
– Я бы тебе рассказал, мне не жалко. Да, боюсь, не в конягу корм.
– Почему?
– Потому что за такие методы из пионеров исключают, – хохотнул Гейка.
– Как это?
– А так это. Здесь ведь как? Или-или: вор – ворует, фраер – пашет.
Глаза у Юрки от потрясения округлились:
– Ты ВОРУЕШЬ? По-настоящему?
– По-настоящему завскладом ворует. Или такие вот, у которых люстры хрустальные. А мы с парнями – так, балуемся. Но на жизнь хватает, – рассказывая, Гейка внимательно следил за выражением лица Юрки, ища на нем признаки сомнения.
– Ты чего, не веришь мне? Или сомневаешься?
– Верю.
– И правильно делаешь. Так чего? Хочешь, возьму на дело? Если грузить чужие мешки, то хотя бы в свой грузовик?
– Нет, спасибо. Я не…
– Что? Страшно? «Воровскую жисть люблю, но воровать боюся»?
– Нет, – мотнул головой Юрка. – Дело не в страшно. Просто… нехорошо это. Противно.
– Э-э-э, братан. Нам бы с тобой жистями поменяться, хоть на денек, тогда бы ты по-другому запел. Про «что такое хорошо и что такое плохо».
Юрка не сразу, но ответил.
Севшим голосом, мрачно:
– У меня весной грабители маму убили. Прямо в подъезде.
Заметив желваки на его щеках, Гейка понимающе кивнул:
– Сочувствую. Небось хорошая была?
– Очень. Самая лучшая.
Новый знакомец нахмурился и закусил губу:
– А вот у меня, хоть и живая, а словно бы и нет ее вовсе. У-у-у! Шалава подзаборная!
– Ты что? Разве можно так о матери?
– О ТАКОЙ матери еще и не ТАК можно! – зло процедил Гейка.
Злился он в большей степени на себя. За то, что неожиданно и в несвойственной ему манере разоткровенничался перед незнакомым пареньком.
– Но вообще, Юрец, грабеж и кража – это все-таки разные разделы Уголовного кодекса. Не читал?
– Нет.
– Рекомендую, очень интересная книжица. Хотя и без картинок, – Гейка втоптал в землю хабарик, поднялся с чурбачка и показно потянулся в чреслах. – Ладно, пожуем – увидим, пора мне. Если все-таки надумаешь про работу или вдруг еще какой дядька за тобой гнаться станет, ходи до Сенной. Спросишь Гейку – меня там все местные жиганы знают. Давай дыши носом.
Парень изобразил рукой формальное «прощевай» и направился в сторону дворов.
Шел он неторопливо, с развальцем, походкой незанятого человека. Шел, провожаемый взглядом Юрки, в котором были густо перемешаны столь противоположные чувства, как восхищение, зависть и тревога.
Оно и понятно, учитывая, что Алексеев-младший впервые в своей доселе исключительно интеллигентной жизни повстречал настоящего (!) вора.
Едва Юрка забрал схороненную планшетку и вывернул с нею в родной двор, навстречу ему метнулся встревоженный Зарубин:
– Как ты?! Догнал он тебя?
– Не догнал. Мне там один парень помог.
– Что за парень?
– Потом расскажу. Сейчас домой надо, Олька там одна.
– Слу-ушай! А тут у нас тако-ое! Спорим, нипочем не догадаешься?
– Да говори ты толком. Некогда мне.
– Мы с тобой, оказывается, ничего и не прогуляли. Не было занятий в школе. И завтра не будет. И вообще неизвестно теперь когда.
– Как это?
– Бумага специальная из Ленсовета пришла. Прекратить занятия в школах до особого распоряжения. [6]
6
В дальнейшем, невзирая на суровые блокадные условия, Ленинградский городской комитет партии и городской Совет депутатов трудящихся примут решение о необходимости продолжить обучение детей, и в конце октября – начале ноября 1941 года отдельные школы Ленинграда возобновят свою работу.
– А почему? До особого?
– Не сказали. Но Петька подслушал возле учительской, как физкультурник говорил математичке, что немцы на юге, за Средней Рогаткой, уже вовсю лупят по городу из дальнобойных орудий. Чуть ли не прямой наводкой. Вот якобы из-за этого и отменили занятия.
– Постников соврет – недорого возьмет. Чего ты вообще с этим гадом разговариваешь? Мы же условились?
– Да он сам ко мне подошел, пока я тебя здесь дожидался, – потупился Санька. – Да и как бы мы без него узнали, что уроков не было?
Последнее крыть было нечем: в самом деле, хорош был бы Юрка, кабы вечером взялся живописать бабушке, как прошел очередной учебный день в новой школе.
В этой связи требовалось сочинить другую правдоподобную легенду, объясняющую, где они с Санькой пропадали первую половину дня.
– В общем, так, если мать спросит, где мы с тобой шарились с утра, скажешь, к «Достоевскому» катались.
– Ладно.
– Кстати, ты правильно говорил: надо к дяде Феде еще раз съездить.
Федор Михайлович Копылов, предсказуемо величаемый за глаза «Достоевским», служил начальником ремонтных мастерских при депо Варшавского вокзала. Это был едва ли не единственный знакомый отца по работе, не открестившийся от семейства врага народа и продолжавший, хоть и не столь часто, как раньше, захаживать в гости к Алексеевым-Кашубским.
Когда в середине лета объявили о старте общегородского движения «Пионеры – фронту» и ленинградские школьники начали собирать цветной металлолом, необходимый для изготовления патронов и снарядов, благодаря «Достоевскому» Юрка и Санька скоро выбились в передовики и даже получили одну на двоих почетную грамоту.
А секрет удачливости в данном случае заключался в том, что Федор Михайлович распорядился, чтобы приятелей пропускали на «кладбище паровозов», где он сам лично показал, какие детали могут представлять интерес для оборонной промышленности. И даже снабдил мальчишек необходимым инструментом.
Юрка и Санька быстро полюбили эти свои вылазки в депо. В том числе по причине совмещения полезного с приятным: всякий раз, после нескольких часов напряженного спиливания и откручивания, Федор Михайлович водил мальчишек в шикарную деповскую столовую. С неизменной мотивировкой: «Как полопаете, так и потопаете».
– А еще Постников сказал, – запоздало вспомнив, спохватился Санька, – с завтрашнего дня все ученики шестых и седьмых классов определяются связными при школе и домохозяйствах. Нас с тобой вроде бы к школе приписали, а Петьку…