Юность Барона. Потери
Шрифт:
– А что же там, по-твоему, есть? – с вызовом спросил Юрка.
– А есть там, в первую очередь, Грязь. Как в натуральном виде – в болотной жиже, вшах и кровавом поносе, – так и грязь в душах человеческих. В их мыслях, в поступках… Это только в книжках герой не стреляет в безоружного и в спину. На войне настоящей о высоких материях не задумываются. Хочешь выжить – будешь стрелять…
Наблюдая за реакцией сына на свои слова, не привыкший по жизни лицемерить и врать Всеволод с болью обнаружил,
Но тут, по счастью, заявилось спасение в образе и подобии Оленьки.
Которая в пылу их жаркого спора, оказывается, незаметно просочилась на кухню и теперь смотрела на мужчин с выражением суровой укоризны:
– Вот вы тут сидите и ругаетесь. А я, между прочим, кушать хочу. Сильно хочу.
Всеволод бросил благодарный взгляд на дочку и преувеличенно бодро констатировал:
– Братцы-кролики! Похоже, мама плотно подзадерживается. А потому я вынужден взять командование по кухне на себя. Объявляю мобилизационный приказ: Юрий!
– Я, – кисло отозвался Алексеев-младший.
– Чистить картошку.
– Есть.
– Ольга!
– И я тут.
– Мыть огурцы.
– Ур-ааа! Ой, я тоже хотела сказать «есть». Только вы мне мыльце дайте, а то мне самой не достать.
– А мыло-то тебе зачем?
– А чтоб чистые-пречистые были!
…А через два дня отца арестовали.
Приехали, как водится, ночью.
Ввалились, как водится, беспардонно, грубо.
Не имея на руках ордера на обыск, тем не менее, все равно, «для порядку», сунулись в каждый закуток квартиры, включая детскую.
– Там дети. Они спят, – испуганно умоляюще пояснила мать.
– Вот щас поглядим: дети там или, может, кто еще?
– Вам же русским языком объяснили: это детская комната!
– А вам, Алексеев, не менее русским языком сказали: собирайтесь. Черняев, проследи там…
В комнате резко вспыхнул верхний свет, и толстый, лысый, неприятного вида человек по-хозяйски ввалился в детскую.
Прищурившись недобро, осмотрелся.
В свою очередь притворившийся спящим Юрка тревожно наблюдал за чужаком сквозь оставленные крохотные щелочки глаз.
Слава богу, хоть маленькой Ольге притворяться не пришлось – в такую пору ее из пушки не разбудишь.
– Дети у них… – неприязненно проворчал лысый. – У нас и у самих, между прочим, дети имеются.
– Вот и сидели бы с ними дома, – сердито выпалила у него за спиной бабушка. – А не вламывались по ночам к порядочным людям!
– У нас, бабка, ордера на арест порядочных не выписывают. А вот врагам народа и прочей нечисти – завсегда. Разницу чуешь?
Бесцеремонно протиснувшись меж двух перепуганных женщин, чужак вышел из комнаты. Мать торопливо погасила свет и бросилась следом, плотно прикрыв за собой дверь.
Юрий выбрался из-под одеяла.
Стараясь не скрипеть паркетинами, на цыпочках, он подобрался к двери и приложил ухо к замочной скважине: из коридора продолжали доноситься приглушенные голоса, вот только слов было не разобрать.
Минут через пять громко бухнула входная дверь.
Юрка стремительно переместился к окну и стал наблюдать за тем, как отец выходит из подъезда в сопровождении лысого и человека в кожанке. Видимо, это и был тот самый Черняев, которому чужак велел «проследить».
Все трое подошли к машине.
Перед тем как сесть в нее, отец вдруг остановился и обернулся на свои окна. В детской было темно, так что, сколь ни старайся, Всеволод не смог бы разглядеть за стеклом Юрку. Но вот сын сейчас фиксировал и запоминал этот, полный боли и отчаяния, прощальный отцовский взгляд.
Запоминал и беззвучно плакал.
В мозгу отчетливо всплыла фраза – та самая, двухдневной давности: «Стрелочник – это такое фигуральное выражение. Человек, пускай бы и случайный, на которого можно все свалить…»
Тем временем лысый грубо подтолкнул отца в спину, и тот, сгорбившись, полез на заднее сиденье. Через несколько секунд машина выехала со двора, а Юрка так и продолжал стоять у окна, прижавшись лбом к стеклу.
По щекам текли крупные, солоноватые, что то Черное море, на которое этим летом семейству Алексеевых не суждено будет отправиться, слезы…
…Синюгин повернулся к инженеру боком и с разворота сомкнутыми в замок руками ударил его под ребра.
Всеволод охнул селезенкой и распластался на бетонном полу камеры-одиночки, предназначенной для ведения приватных ночных допросов с пристрастием.
Некоторое время спустя в полубессознательном состоянии он дополз до стены, сдерживая стон, перевернулся, уперся позвоночником в холодный кирпич и, сунув единственную руку за пазуху, взялся массировать бешено пульсирующее, лопающееся сердце.
– …Что ты мне тут демонстрируешь, Алексеев?.. Сердечко заёкало? А чё ж ему раньше-то не ёкнулось?.. Когда вы со сцепщиком вагон под горку спускали, а?.. В тот момент у тебя ничего не болело?.. А хочешь, я вызову к тебе врача? А, Алексеев? Ты мне только вот эту бумажку подпиши, а я тебе врача?.. Может, он и в больничку перенаправит? Лично я не стану возражать?.. Ну?.. Ну что же ты молчишь, сволочь?!..
«Война – или милостиво отпускает, выплевывает тебя, оставляя в живых. Или забирает навсегда. Третьего – не дано».
Инженер Алексеев оказался пророчески прав: третьего не случилось, а первое…
Нет, на этот раз не выплюнула. Проглотила…
…На Финляндском вокзале они расстались.
Заметно посвежевшая после лечебного сна Люба отправилась в сторону метро, а Барон, заскочив в удачно подвернувшийся трамвайчик, догромыхал до угла Литейного и Невского.