Юность грозовая
Шрифт:
И понеслась из конца в конец земли русской добрая весть, заглядывая в каждый дом, освещая улыбкой суровые лица…
В тот день, когда в Бобрах слушали по радио сообщение о наступлении наших войск, из степновцев в селе был лишь Захар Петрович, оставшийся присматривать за скотом. Лукич, Миша и Федя вместе с пятью бобровскими женщинами, направленными на помощь скотогонам, рано утром уехали в поле за соломой и ничего не знали о радостном событии.
День выдался морозный, тихий. Ослепительно сверкал снег. Бесконечная белая равнина лежала безмолвно,
Закутавшись в полушубки, Миша с Федей сидели на одной подводе. Мороз иголками покалывал щеки, подбородок.
— Просидим мы тут, елки зеленые, всю зиму, — грустно проговорил Федя. — От председателя нашего — ни ответа ни привета. Забыл, наверно, про нас. Ему хорошо: он дома.
Миша нахмурился, поглубже надвинул шапку:
— И чего ты скулишь? У тебя и разговора другого нет, все одно и то же.
Ему тоже хотелось поскорее вернуться в Степную. Но старался не подавать вида: сам же напросился сопровождать скот. Правда, все вышло не так, как предполагал. Каждый день приходится дрожать на морозе: накладываешь солому — жарко, а пока доедешь до Бобров — зуб на зуб не попадает.
Глянув в сердитое лицо друга, Федя переменил разговор:
— Снега в этом году навалило много, у бурьяна еле верхушки видно, — он показал на обочину дороги. — А ты помнишь, как мы на лыжах ходили в Сухую балку? Когда еще в пятом классе учились. Шлепнулся я с горы и вывихнул ногу. А ты связал лыжи, посадил меня на них и на буксире тянул домой.
Все, о чем ни заходила речь, живо напоминало о родной станице, все было связано с теми по-своему веселыми днями, когда ребятам казалось, что другого счастья на земле не существует.
— Да, прокатиться бы сейчас на лыжах не мешало, — сразу же оживился Миша и, глядя в заснеженную даль, неожиданно спросил: — Как ты думаешь, можно из Бобров позвонить в Камышин?
— А зачем? — простодушно удивился Федя. Мишу передернуло: до чего же недогадлив!
— Ну и человек же ты! Таню увезли чуть живую, а ты спрашиваешь!
— А-а, — ! протянул Федя, смутившись. — Наверно, можно, до войны мой отец из Степной звонил даже в Астрахань.
— Так то было до войны, а вот сейчас?
— Не знаю.
Миша задумался. И снова перед глазами возникла страшная картина: залитая кровью грудь и бледное неподвижное лицо Тани.
С тех пор как пригнали гурт в Бобры, все почему-то ничего не говорили о девушке, лишь однажды на базу Захар Петрович сказал Лукичу:
— Теперь-то мы вроде приютились, разузнать бы нужно про нашу Танюшку: как она там.
И вот прошло уже несколько дней, а Захар Петрович словно забыл о своем намерении, с утра до ночи крутился возле скота. «Конечно, она чужая, родню давно бы отыскал, — недовольно думал Миша, стараясь при этом не смотреть на Федю, как будто боялся, что тот может угадать его мысли. — Сегодня обязательно поговорю с ним. Не захочет — сам поеду».
— Мишк!
— Что? — растерялся Миша и, замахнувшись кнутом на быков, крикнул: — Цобэ, пегий! Ишь, тянется, аж ярмо перекосилось. Лодырь!
— Нет, ты признайся, признайся, — добивался Федя, хватая его за рукав. — Только честно!
— Ну чего ты пристал, Федька! — недовольно ответил Миша, чувствуя, как горят уши. — Не разболтаешь?
— Даю слово!
— Понимаешь… — Миша замялся и тут же выпалил: — Ну люблю я ее. Вот и все.
— Так и знал! — проговорил Федя. — Я еще, елки зеленые, дома заметил.
Когда обоз подъехал к скотному двору, навстречу, проваливаясь деревяшкой в снегу, с удивительной проворностью выбежал Захар Петрович.
— Радуйтесь! — закричал он, размахивая руками. — Наши погнали немцев! К чертовой матери поперли!
Соскочив с возов, все бросились к нему. Обращаясь то к одному, то к другому, сбиваясь, повторяя одно и то же, Захар Петрович начал рассказывать о наступлении наших войск. Его не дослушали. Федя во всю глотку крикнул:
— Ура нашим!
Лукич, незаметно перекрестив живот, пробормотал:
— Слава богу, началось, взялись наши ребятушки!
Одна из бобровских женщин, с румяным от мороза лицом, обращаясь к Лукичу, стоявшему рядом с ней, сказала:
— Не все нам горевать! Пришла, диду, и к нам радость!
— Посильнее бы их ударили, чтоб дорогу забыли к нам! — подхватила другая колхозница.
Захар Петрович озабоченно проговорил: — А прав был Курганов, верно сказал нам тогда. Вести дюже хорошие, всему народу желанные. Мы за такую радость отблагодарить должны — сохранить наше стадо. Иначе грош нам цена. Хозяйство без скота, все равно что телега без колес: никуда не поедешь. Так-то вот!
Его слова сразу же сбили ту восторженность, с какой встретили долгожданную новость и Миша, и Федя, и все, кто стоял сейчас на базу. Стало так тихо, что слышно было, как, оседая под полозьями саней, поскрипывал снег.
— А носы нечего вешать, — сказала, подойдя к Захару Петровичу, невысокая женщина в дубленом полушубке. — Радуйтесь, что наши муженьки врагов сбили, а тут мы всем миром поможем вам. Бомбы-то над нами не свищут.
— Вот за это — спасибо, — поблагодарил Захар Петрович. — Спасибо, люди хорошие, за подмогу.
Отряхнув с шапки снег, он хозяйским глазом окинул выстроившиеся в ряд возы и распорядился складывать солому поближе к хате, где с трех сторон высилась плетневая изгородь, защищающая скудныезапасы кормов от метельных заносов.
Сложив солому, бобровские колхозницы стали выводить быков с база. Захар Петрович подошел к ним.
— Еще раз спасибо вам, бабоньки, за помощь!
— Да вы не стесняйтесь, чуть чего — зовите, всегда пособим, — ответила за всех розовощекая. — До свиданьица!
Проводив женщин, Захар Петрович стал ходить с граблями вокруг выросшего стожка, деловито очесывая неулегшуюся солому.