Юность Маркса
Шрифт:
— Более того, отец, — пас связывает любовь.
Юстиции советник, давно ожидавший этого признания, однако же вспылил.
— Нет слов, барышня фон Вестфален — замечательное создание природы. Но она на четыре года старше тебя: тебе всего восемнадцать лет. Обязательство брака нерушимо, но кто поручится за сердце юноши восемнадцати лет! Ты разобьешь жизнь лучшей из лучших девушек. В твоем возрасте любовь — охапка соломы, горящая ярко, но сгорающая быстро. Кто знает, небесная или фаустовская страсть снизошла на тебя. Увы, ты сам можешь заблуждаться. Увлечение одурманивает наш рассудок.
— Но, отец…
— Не прерывай меня. Опыт твоей жизни
— Я горжусь тем, что Женни меня любит, — с пылкой решительностью ответил Карл, отбрасывая доводы отца.
Юстиции советник знал сына. В словах Карла прозвучала такая непреклонность, что переубеждать его было бесполезно.
— Хорошо, — сказал Генрих Маркс, сдаваясь, — Женни более, чем кто-либо другой, рождена для счастья. Если ты сумеешь дать ей это счастье, твой отец умрет спокойно. Докажи! Я так верю в тебя и столько от тебя жду, мое дитя…
Карл несколько раз поцеловал его.
Он рассказал отцу все без утайки. Решено было тайного обручения с Женни не разглашать, осторожно подготовить Вестфаленов к этому известию. Юстиции советник обещал помочь сыну, охранять девушку, когда Карл уедет в Берлин продолжать учение.
Старику, однако, было нелегко примириться с мыслью, что о происшедшем не знали родители невесты.
Карл лег в постель лишь с восходом солнца и, прежде чем уснуть, отыскал в томике Шелли любимые стихи:
И я решил быть твердым навсегда… И стал я накоплять с того мгновенья Познанья из запретных рудников. К тиранам полон был пренебреженья, Не принимал мой ум пустых их слов. И для души в тех горницах сокрытых Себе сковал я светлую броню Из чаяний, из мыслей, вместе слитых, Которым никогда не изменю… Я рос, но вдруг почувствовал однажды, Что я один, что дух мой полон жажды… В груди был лед, покуда я, любя, Не ожил под лучом, узнав тебя. О друг мой, как над лугом омертвелым, Ты в сердце у меня весну зажгла, Вся — красота, одним движеньем смелым Ты, вольная, оковы порвала. Условности презрела ты и ясно, Как вольный луч, прошла меж облаков.КНИГА ВТОРАЯ
Глава
Иоганн Сток
1
Сток нащупал в полутьме кровать и лег.
Нелегко было поднять стиснутые кандалами, ставшие чужими и грузными ноги. Болело избитое тело, жгли незаживающие ссадины. В мозгу назойливо покачивалось колючее: «Светло, светло…»
Почему именно это слово дрожало в ушах?.. Сток по знал, да и не спрашивал себя. Он ни о чем не думал.
Переступая порог тюрьмы, Сток жадно старался захватить с собой и дымчатый вечерний цвет неба, и унылый скрип пароходного колеса, и заплаканное лицо Женевьевы… Но, очутившись за крепостной стеной, он сразу позабыл все. Мимо облупившейся яично-желтой караулки, мимо полосатых будок часовых его провели в канцелярию тюрьмы.
В низкой комнате было душно и накурено. На узком рябом столе спал дежурный офицер. Стража почтительно ждала его пробуждения, и Сток мог осмотреться вокруг.
Прямо против дверей висели на стене шашки, громоздкий пистолет и тонкие коричневые змеевидные ремни. Гладкие крепкие палки стояли прислоненные к подоконнику.
Сток поежился, вспомнив рассказы о страшных избиениях в тюрьмах, но ремни и палки притягивали его взгляд. В углу под ремнями лежали рядами кандалы, наручники, цепи.
Офицер проснулся, сполз со стола. Запахивая полы мундира, чертыхаясь, он подошел к Стоку и, зевая, спросил:
— Дворянин?
Сток зло выпрямился.
— Плебей.
Выслушав ответ, офицер раскурил папироску и, казалось, перестал обращать внимание на портного. Курил он долго и непрерывно шагал по комнате, выпятив грудь, поворачиваясь на каблуках, как на параде. Монотонная маршировка офицера казалась издевкой.
С последним выдохом дыма заспанное и тупое выражение исчезло с офицерского лица.
— Эй ты, кривоногий, руки по швам! — скомандовал он Стоку и приказал позвать смотрителя башни.
Тот вскоре явился.
Сток тщательно пытался разобраться в этих новых людях, которым отныне принадлежал. Он стал рабом тюрьмы, дежурного офицера, смотрителя Штерринга. Глаза Стока замечали только мундиры, сапоги, очертания голов, методичность движений, выправку тюремной администрации. Узник воспринимал людей как страшные части единого механизма, называемого немецкой монархией.
Их лица ему ничего не говорили, — они были бездушны, как кандалы, цепи, палки, как рукоятки ремней, более или менее нарядные.
У смотрителя Штерринга были, однако, отличные зубы, были глаза, чтобы целиться без промаха, была годная для поклонов голова. Были ли под прилизанными волосами, причесанными на пробор, мысли и чувства, Сток себе не представлял.
Петер Штерринг внимательно разглядывал арестанта и, казалось, медленно соображал что-то.
— Раздевайся!
Сток расстегнул рубаху и стащил сапоги.
— Все снимай. Дурень!
Холодная рука ощупала бедро портного.
— Нагнись!
Сток стоял неподвижно.
— Обыскать… тело… — сказал офицер, наклоняясь.
— Нагнись! — Надзиратель неожиданным ударом по животу согнул арестанта.
С трудом выпрямившись, Сток безучастно стоял, оголенный, посреди комнаты. Кожа пожелтела от холода.
Ему бросили грязную арестантскую куртку, туфли из конской, плохо выделанной кожи и черные шаровары.
— Живей одевайся! — приказал Штерринг и отвесил портному гулкую пощечину, чтоб был попроворней.