Юность Маркса

Серебрякова Галина Иосифовна

— В этом унылом городе некуда идти, если хочется света звезд, а не газовых рожков, — вздыхал Карл.

Взявшись под руки, вспоминая Трир, товарищи детских игр шли к Тиргартену. Была полночь. Перекликались башенные колокола, стучали глухо ночные сторожа. Город давно спал. После десятого удара часов, прозванного бюргерским, редкий прохожий появлялся на улицах.

Наполняя воздух свежим горьковатым запахом, лопались почки лип на Унтер-ден-Линден. Карлу хотелось подробнее выспросить о Швейцарии, но Фриц долго уклонялся от рассказов. Швейцария

не произвела на него никакого запоминающегося впечатления.

— Тоже страна! — говорил он вяло. — Снег да коровы. Сонное царство, этакое живописное болотце. Рай для старых дев и рантье. Торгуют разве что воздухом и видами. Нет, больше я туда не ходок! Были мы там с Паулем. Этот парень богат, как Мефистофель, чудаковат, как Фауст, и неутомим в поисках Маргариты, то бишь революции.

— Встречал ты наших изгнанников? — допрашивал Карл нетерпеливо.

— Нет, это не по моей части. Впрочем, я поймал там одного парня, весьма сомнительного по части гражданского добронравия и, вероятно, первостепенного бунтаря. Говорят, это правая рука самого Бюхнера, — знаешь, этого неудачливого докторского сынка.

— Поменьше комментариев. Что ты знаешь о Бюхнере? — оборвал Карл, насторожившись.

В Тиргартене было сыро, уныло. Фриц вытер платком скамью и сел, стараясь не замочить фалд своего фрака. Карл продолжал стоять, опершись на ствол широкого низкого молодого дуба.

Шлейг рассказывал о зимней ночи, о деревушке, затерянной у подножия гор в Ронской долине, о загадочном парне со следами наручников на руках.

— Я вытащил кисет и предложил ему: «Не угодно ли?» Что бы ты думал! Этому бродяге оказалось угодно, чтобы я оставил его в покое. Нечего и говорить, чернь становится культурной. Рабочие смелеют и становятся нахальны. Но меня не проведешь! Если б я не был человеком деловой жилки, то был бы великим сыщиком, «Вы недавно из Германии, раз не успели соскучиться по обществу немцев», — сказал я ему, распознав, что это за гусь. И — что бы ты думал — этот нищий отвегил мне: «Немец немцу рознь».

— Парень не дурак, — усмехнулся Карл. — Но кем же он все-таки оказался?

— Увы, не принцем, а простым подмастерьем. Членом тайного общества и еще чего-то такого же темного. Якобинец, ре-во-лю-цио-нер… Борец за свободу, равенство и братство. Друг Бюхнера и какого-то пастора, к тому же бежавший из тюрьмы. По правде говоря, следовало вернуть его правосудию.

— Современный Спартак, — задумчиво произнес Карл. — Ты узнал его имя?

— Не думаешь ли ты записаться в его секту?

— Кто он по профессии?

— Всего лишь портной, подмастерье.

— Как же его зовут?

— Иоганн Сток.

— Хорошее простое имя.

— Ты, кажется, всерьез заинтересован моим бродягой?

— А ты думаешь, что революцию делают только юные скучающие дворянчики?

— Они, во всяком случае, делают ее приемлемее для меня. Избави нас сатана от плебейских восстаний! — ответил Фриц испуганно.

— В эпоху революций подмастерья Иоганны Стоки

могут оказаться могущественной силой, способной поставить мир на голову. Я не только заинтересован — я надеюсь встретить его когда-нибудь. Это четвертое сословие даст миру великих борцов, — деловито продолжал Карл.

3

Всемирный дух никогда не стоит на одном месте. Он постоянно идет вперед, потому что в этом движении состоит его природа. Иногда кажется, что он останавливается, что он утрачивает свое вечное стремление к самопознанию, Но это только кажется; на самом деле в нем совершается глубокая внутренняя работа, незаметная до тех пор, пока не обнаружатся достигнутые результаты, пока не разлетится в прах кора устарелых взглядов и сам он, помолодев, не двинется вперед семимильными шагами. Гамлет восклицает, обращаясь к духу своего отца: «Надземный крот, ты роешь славно!» То же можно сказать о всемирном духе: он «роет славно».

Карл несколько раз перечитал пленивший его глубиной мысли абзац. Так поэта волнует откровение чужих стихов.

Карл решительно подчеркнул текст и, не удовольствовавшись этим показателем внимания, восхищения гегелевским гением, тщательно списал абзац в тетрадку, предназначавшуюся для лекционных конспектов и оставшуюся девственно чистой. Буквы падали с пера Маркса на бумагу в невообразимом беспорядке. Никто, кроме него самого, не мог бы разобраться в этом сложном переплетении черточек и чернильных пятен.

— «Все движется, все меняется — мир, вещи, люди», — Карл твердил эту ясную истину, довольный, как Коперник, открывший вращение земли. — Великая, простая правда.

Маркс перелистал измазанную, вынесшую не одну битву с противоречивым юношеским духом книгу и задержался на гравированном портрете автора. Прозрачные глаза старого Гегеля смотрели вперед упрямо, проникновенно с большого, точно высеченного из гранита лица. Растрепанные волосы выбивались из-под бюргерского колпака.

— И такой мозг погиб, разъеденный холерными бациллами! — пожалел Маркс.

— Он умер вовремя, если даже но слишком поздно, — сказал как-то Ганс, осуждая политические воззвания последних лет жизни учителя.

«Его идея развития раздвинула рамки мира, — думал Карл. — Это лампа чудесного Аладина, озаряющая подземелья мысли и все закоулки земного бытия. Гегель похитил ее у неба и был испуган сам яркостью света. Он хотел прикрутить фитиль, но тщетно».

Он снова подумал о Гансе.

«Нет, не он, не Ганс будет новым Прометеем, который схватит и понесет вечный огонь».

Отложив книгу, юноша принялся шагать из угла в угол, как всегда, когда мысль его работала особенно напряженно и быстро. Он шагал все быстрее, как бы в ритм несущимся думам, все по одной и той же линии, наискось, от умывальника к столу и обратно.

В открытое окно деревенского дома врывались фиолетовые цветущие ветки сирени. Пели вдалеке птицы. Им вторила шумящая убаюкивающе-ровно водяная мельница.