Юность
Шрифт:
– Я сказал… – склоняю голову набок, – а вы услышали. Честь имею!
Двадцать третья глава
– Пироги! – надрывалась голосистая торговка, распаренной тряпишной куклой сидя на корчагах, – С вареньем, с иичком, с картохой, с мясом!
– С мявом, – пошутил проходящий мимо выползший не ко времени старый нищий, часто моргая слезящимися глазами на поднимающееся меж домов солнце.
– А хоть бы и с им! – подбоченилася торговка, оглядываясь на загомонивших товарок в поисках поддержки, – Зато ить свежие!
– И то! – согласился тот, останавливаясь, и от нищего начала расползаться в стороны удушливое облако запаха немытого тела, застарелой сцанины и рвоты, – Так говоришь, свежие?
– Куда как посвежее тебя, козёл душной, – замахала торгашка перед носом, привстав с корчаг, оттопыривая рыхлый зад, обтянутый засаленными и пропаренными юбками, – так с мявом? Тьфу ты… с мясом?
– Два давай, – нищий растопырил подгнившие от сифилиса пальцы и заскрёб по лохмотьям, наскребая полушки пополам со вшами. Отойдя чуть в сторонку, он вытянул вперёд морщинистую шею и начал истово жевать, подставив ладонь под крошки.
Просыпающаяся Хитровка гомонила на площади, ночлежники из приезжих на заработки крестьян торопятсяурвать чево подешевше да посытней, дабы набить утробу до самово вечера. Голоса торговок звучат чаячьим базаром, завлекая едоков.
– Свининка-рванинка!
– Пира-ажки! С яичком, с сигом, с творогом!
– Каратоха! С салом, с маслом, а таком!
– Требуха, свежая требуха, картоха!
– Давай-ка на две копейки, – водя носом и сглатывая слюну, приказал незадачливый крестьянин, подсчитывающий немногую медь, оставшуюся после карточной игры.
– Укра-али! – завыли пронзительно на другом конце обжорных рядов, и ватага огольцов пробежала по площади, прижимая к себе кто корчагу со съестным, а кто и подобранные с земли пироги. Крестьяне гоготали развлечению, а торговки ругались самой площадной бранью, не вставая, впрочем, с насиженных мест. А то живо ведь! Тута таких огольцов, как вшей на богомольце!
Мелкие совсем детишки, шныряющие в толпе и промышляющие Бог весть чем, ровно тараканы под ногами в ночлежке. Одним больше, одним меньше… Милостыню просить, так публика ишшо не та, а украсть и убежать пока умения не хватает. Мамки с папками поутру выгнали, деньги на опохмел искать, и тута такое дело, што лучше не поперечничать, а пока не поколотили – не улицу! Безопасней будет.
– Малой! – какой-то незапоминающийся совершенно тип окликнул одного из них, замурзанного синеглазого мальца лет шести, в ватаге таких же малолеток клубившевося под ногами крестьян.
– Ась? – на всякий случай отступил тот, готовясь хоть давать дёру, а хоть и ловить денежку. Учёный!
– Палываныча знаешь?
– Ну!
– Не нукай, а да или нет!
– Ну знаю, – шмыганул тот носом, втягивая длинную соплю назад. Видя, што мущщина перед им сурьёзный и не из полиции, обронил несколько слов, долженствующих показать о знакомстве с уважаемым квартиросъёмщиком.
– На-кось… – покопавшись, незапоминающийся тип вручил мальцу письмецо, присовокупив две копейки и недоеденный кусок пирога, – одна нога здеся, другая тама!
– Ага! – малец рванул было, но затормозился босыми пятками, проелозив по наблёванному, – А обратно што будет?
– Нет. Всё, беги!
– Ага! – денюжку за щёку, пока не отобрали, пирог за пазухи, и ну бечь!
Квартиросъёмщик, уже не спящий, одарил мальца копейкой и подзатыльником для порядку, и осчастливленный, тот умчался прочь, выгрызаясь на бегу в пирог, вкусно пахнущий прогорклым маслом и почти што не тухлым мясом.
– Чевой там? – полюбопытствовал один из жильцов, проснувшись не ко времени. На сонной ево морде, перекошенной опухшей от многолетнево пьянства, и без тово маленькие глазки казались крохотными, будто высверленными кривым буравчиком.
– Не твово ума дело, – привышно огрызнулся Палываныч, проходя в свой нумер, отделённый от прочих, жильцовских, занавесями из драного линялово ситцу. Промасленные донельзя, они отчаянно нуждались в стирке, но в дурной работе никто не видел смысла. В ночлежке-то!
Открыв письмецо, Палываныч подивился сперва витиеватому почерку и дорогой бумаге, а затем и оченно уж господским высокоучёным словесам, сквозь которые он не враз и продрался. Даже и пальцем водить пришлось, штоб не растерять!
– Обесчещенная сестрица, да? – сказал он одними губами, тарабаря пальцами по колену, обтянутому штанами из почти не дырявово плису, и ещё раз перечитал письмецо. Свернув его трубочкой, он задумался…
Казачий есаул и обесчещенная барышня из… он поднёс письмо к носу, принюхиваясь. Еле уловимый запах хорошего парфюма от бумаги вносил ещё одну нотку странности в это странноватое дело.
Снова развернув письмецо, он глазами пробежал условные пометки, свидетельствующие о надёжности отправителя. Очень… очень высокой надёжности! Но, гм… обесчещенная барышня? Это-то зачем?
Ну-ка… пробежав глазами по буковкам, Палываныч прикрыл на минутку глаза, и перед ево внутренним взором будто начали пролистываться странички. Вот!
– Егорка! – выдохнул он беззвучно, расплываясь в улыбке, – Ну точно – он!
Попадались ему в руки записки от хитровского поэта, и есть, есть общее! Почерк здесь куда как кудрявистей, да и писано пером, а никак не карандашом, но есть общие детали. Умеючи если, понять можно, а он умеет, и куда как хорошо! Полезное умение.
– Ага… казачки, так? – пальцами по колену, и сторонний наблюдатель, не лишённый слуха, мог бы узнать марш одного из егерских полков.
– Казаки, – повторил Палываныч беззвучно, каменея лицом. Иногородний с Дона, он нахлебался полной ложкой и наслушался всякого, порой вовсе уж за пределами понимания человека православного. Если уж ходили разговоры, штоб хоронить иногородних отдельно, то… весёлое было детство.
А потом была служба, война и возвращение домой…
… и снова – отношение как к человеку второго сорта. Даже от тех казаков, кто не воевал сам, даже у безусых ещё казачат к нему, кавалеру и ветерану. Не казак!