Юность
Шрифт:
– Русский бунт, – отозвался тот, – бессмысленный и беспощадный [68] .
– Не приведи Бог! – закрестился кучер, и снова открыл было рот, но тут же захлопнул его с отчетливым стуком. А ну как ответят?!
Тридцать третья глава
Выставив перед собой узлы, я с силой оттолкнулся, и сгруппировавшись, насколько это вообще возможно, покатился по косогору. Приземлился не слишком удачно, изрядно ободрав рожу о не вырубленный нерадивым обходчиком кустарник и приведя одежду в некоторый беспорядок.
68
Пушкин, «Капитанская дочь».
Наскоро отряхнувшись, поспешно удалился от железной дороги, и засев в зарослях у реки, как следует почистил костюм и умылся, морщась от прикосновения к ссадинам.
– Ну што ты будешь делать… – досадливо сказа я, разглядывая покорябаное лицо в зеркальце, вертя его так и этак, – будто подрался с кем-то, будто оно неладно!
Выдохнув шумно, начал копаться в мешке с театральным реквизитом, примеряя его и разглядывая получившееся самым строгим образом. Прицепив под носом жиденькие дрянные усишки, полюбовался на получившийся результат, морщась от увиденного.
– Алкоголист какой-то… а, ладно!
Следующие полчаса я провёл, самым старательным образом примеряя парики и вырисовывая гримасами и манерами нужный облик, пока не остался наконец довольным. Вышел такой себе ниочёмный человечишко из мещан-кустарей, повздоривший накануне в трактире и отхвативший хорошую трёпку. И всё же…
… чего-то не хватает.
Налив на ладонь воды из баклаги, плеснул туда водки, и ощерившись заранее, умыл глаза.
– Ар-р… – как ножом резануло! Зато и результат: кровью глаза налились, все прожилочки кровяные выступили, веки воспалились… пропойца как есть, никто не усомниться. Гримом ещё чуть-чуть добавить…
– А-атставить! – скомандовал я сам себе. Жизнь, она не сцена, разгуливать я буду средь бела дня, а искусству театрального гримёра я хоть и учился, но сугубо поверхностно и отрывочно, скорее от любопытства, нежели от нужды. Раскорябав уже имеющиеся ссадины, мокрыми руками долго мял лацканы пиджака, будто меня хватали за грудки, да валялся в одежде по влажной от росы траве, после чего долго чистился.
Плеснул ещё дрянной водовки на парик да на одёжку, для пущего аромату. Нехай нюхают! Это, канешно, не застарелый многодневный шлейф алкоголя, пропитавший саму суть человеческого отброса, но в общем и в целом сойдёт.
Вышел такой себе скушный и несимпатичный типчик около тридцати, не вполне опустившийся, но уверенно идущий в нужном направлении. Поколебавшись, примерил серебряное колечко на палец, но решил оставить своего персонажа холостяком: так он выходил ещё более никчемушным.
Перемотав портянки, подложил камушек под пятку и подвигался. Хар-рашо… хочу или нет, а хромать буду самым естественным образом, а то у меня среди особых примет не только морда лица записана, но и «танцевальная лёгкость шага». Ах да… пару булавок ещё в пиджак со спины таким образом, штоб кололи, как только я начну выпрямляться. Ну-кась…
– А-атлична!
Прихрамывающий и скособоченный малость, двинулся я наконец в сторону пригородов Твери, играя на ходу голосом и добиваясь нужной пропойческой хрипотцы. Как есть мастеровой, ночевавший на лоне природы опосля хорошего загула.
Идя вдоль берега, я всё косился на уже зацвётшую реку да жалел, што не догадался сперва искупаться. Ажно зудит! Хочется не только смыть пот и грязь, но и перемерять саженками Тверцу вдоль и поперёк, понырять за раками, поискать холодные ключи на дне. Ни разу ведь не удалось на речку выбраться, как в Россию приехал! С другой стороны, запашок пота и огольцовского тряпья, они дают увесистый такой плюсик к аутентичности, хе-хе…
Как ни хотелось мне устроить себе променад по Твери, в которой бывал лишь единожды, да и то репортёрским наскоком, но дразнить Судьбу не стал. Дохромав до Ямской улицы, не без некоторого труда нашёл нужный дом, затаившийся чуть в глубине сада, под сенью старых деревьев.
Под прицелами соседских взглядов, жалящих спину, постучал в резную калитку. Кабыздох во дворе залился истеричным лаем, гремя цепным металлом и разрываясь от ненависти.
– Сейчас, сейчас… ково там чорт… кто таков? – несколько томительных минут спустя поинтересовался хозяин дома через крохотное оконце. Называю пароль, и калитка со скрипом отворилась, впуская меня. Старый, но всё ещё бодрящийся мужчина, одетый несколько старомодно, но с претензиями на дешёвый разночинный шик, в доли секунды оценил меня и признал условно безопасным.
– Цыть! – прикрикнул хозяин на кудлатого пса, у которого от пожелтевших от времени клыков начала уже отлетать пена, – Свои!
Унявшись, тот гавкнул ещё раз для порядку, осторожно вильнул хвостом и принюхался, недоверчиво кося на меня глазом.
– Ну пошли… заходи в дом, – смерил меня взглядом Афанасий Никитич.
Обшоркав сапоги об половик и перекрестившись на иконы, да оглядев всю обстановку в горницу, прямо-таки кричащую о прошлом владельца, я уселся на лавку под выжидательным взглядом Афанасия Никитича. Некогда он крутился в театральных кругах, подвизаясь сперва плотником и малюя декорации, попутно играя роли «кушать подано», а потом дорос и до антрепренёра, кочуя по провинции с переменным успехом.
Каких бы то ни было высот не достиг, но сколотил к преклонным годам некоторый капиталец и осел на родине, купив хороший дом и обставив его небедно, но несколько эклектично. Быстро заскучав в своём сорочьем гнезде, Афанасий Никитич (Афанасий Никитин на афишах) не стал возвращаться на сцену, но принялся водиться с людьми разной степени авантюрности, не опускаясь, впрочем, до прямого криминала.
Пользуясь колоссальными и подчас весьма необычными связями, полученными за годы скитаний, он оказывает услуги то мелким дельцам, и то и всевозможным радетелям за народ. С авантюрной своей жилкой, сидеть на жопе ровно антрепренёр не может, да и не хочет, но и кочевая жизнь в преклонном возрасте уже не выглядит так привлекательно. А так он вроде и щекочет себе нервишки, чувствуя себя нужным, но и не удаляется далеко от печи.
– Владимир Алексеевич привет вам передавал, – своим голосом сказал я, и Афанасий Никитич сощурился, склонив голову набок.
– Никак Егорка?
– Он самый, Афанасий Никитич.
– Эх! Хар-рош, чертяка! Ну, рассказывай… – он жадно подался вперёд, – да не боись! Племяшка аккурат в Москву поехала, тётку навестить, а ты, значить, из Москвы к нам, хе-хе!
– Хотя погодь, – остановил он меня, – давай-ка помоешься сперва, а то вот ей Богу, псиной от тебя какой-то… А потом уже не торопясь, за самоварчиком и поговорим. Баньку я растапливать не буду, уж не обессудь, так помоешься.