Юность
Шрифт:
– Ах вы, сени мои, сени, – выводил я, занимаясь рукодельем, – сени новые мои! Сени новые, кленовые, решетчатые!
– Выше! – дирижирует пальцем перед самым носом Афанасий Никитич, – Да не пищи как скопец! Ты девка! Давай, из самово нутра штоб… ну!
– Как и мне по вам по сеночкам, не хаживати, – дёрнув щекой, пытаюсь найти у себя бабье нутро, – мне мила друга за рученьку не важивати!
Получается вполне себе по-девичьи, но как-то… свирепо, што ли. Погребально или даже нет… как перед битвой!
– Ну, хватит! – он отобрал у меня заштопанные портки,
– Сойдёт, пф…
– Ну вот… башка дурья, – засмеялся он, ущемляя кончик носа, – не об качестве говорю, а о манере, ясно-понятно, дурёха? Мало ли, как… оно и в поезде по-всякому может повернуться, а может, и после пару-тройку дней в бабьем обличии поживёшь. В комнатах меблированных, иль ещё как-то. Не только сам… сама, ежели што, но и меня под монастырь подведёшь, если попадёшься, это-то тебе ясно?
Потом была уборка, опять-таки чисто бабья – штоб раскоряка с тряпкой правильная была. Свои, оказывается, сложности, с раскорякой-то… У баб, она спина гибче, да и вообще – немного всё, а иньше, и подстраиваться под их движения, это совсем даже и не мёд!
К вечеру всё валилось из рук, но пришлось, опять-таки в бабьей манере, готовить ужин, накрывать на стол и убирать после. Отнепривычной работы, совмещённой с актёрством, болела спина и шея. Я-то привык шею держать прямо, а тут – выю чуть согнуть, очи долу… тьфу! И всё это в памяти держать, на крепатуре, а не на естестве.
Снилась всякая дрянь, от которой просыпался то и дело, и засыпать, ну вот ни капельки не хотелось! А кому б хотелось, ежели во сне всякое там… по сеновалу, к примеру, валяют… Силёнок же, штоб отбиться, ровнёхонько как у бабы, да и между ног… В общем, хреново спал.
Поутру накрывал на стол под брюзжание Афанасия Никитича, снова и снова то поправлявшего меня, то принимавшегося рассказывать в очередной раз биографию моего персонажа. До оскомины… но старательно репетирую роль, проникшись мрачноватым пессимистическим смирением.
– Прогуляюсь… – сообщил он мне, небрежно ставя на чистый стол влажную от чая чашку, и мне так захотелось огреть его полотенцем!
– Та-ак… – замолкнув, он склонил голову набок.
– Стреляют, – растерянно констатировал я.
– Я в город, – резко встал Афанасий Никитич, – нужно узнать, што там, да как.
Подскочив было, я набрал уже полную грудь воздуха… но тихо выдохнул и сел назад. Иногда нужно и так… просто ждать.
Хозяин дома пришёл меньше, чем через час. Скинув сюртук, он растёкся на плетёном кресле-качалке на веранде, выходящей в сад, обмахивая себя попеременно соломенной шляпой и газетой, да понемножечку отходя. Накрахмаленная его рубаха пропотела едва ли не насквозь, а лицо изрядно осунулось и выражало озабоченность.
– На Мытной площади волнения начались, – рассказывал он, прерываясь, только штобы глотнуть кваса, – додавливают уже, но…
Афанасий Никитич пожевал губу.
– … не вдруг и додавят. Неорганизованно, а так… устал просто народ, а власти всё закручивают да закручивают гайки. Резьбу уже сорвали, а всё крутят и крутят, иногда
– Революцией?
– Не… – он убеждённо покачал головой, – не в этот раз. Репетиция, даже и не генеральная, уж я в этом-то понимаю! Сразу подавить не выйдет, это как… сапожищем по угольям костра садануть. Вроде как и нет больше костра, а угольки потом тлеющие где только не найдёшь.
– Не лезь, – бывший антрепренёр остро глянул на меня, – не твоё, не в этот раз. Пока раскачаются, да пока… боевиков с револьверами да ружьями дай Бог человек пятьдесят на всю Тверь найдётся! Да не в одной кучке, а россыпью. Потом уже да… мстители и прочее. Но то потом! А тебя, ежели вздумаешь, цапнут быстро – яркий ты, да и нездешний. Ни к кому подойти, ни куда бежать…
Стало почему-то стыдно, я ведь и не собирался… Не первый уже раз принимают меня за человека, который вот прямо-таки горит странствовать по миру, причиняя справедливость всем, кто не успел убежать.
Покивал, сделав под маской нужную гримасу, и Афанасий Никитич наконец-то соизволил дать мне газету, велев читать вслух. А новости…
… пугали. Через колючую проволоку цензуры пробивались заметки о… репетиции в десятках городов. Началось в Одессе, а оттуда по всему Югу России, да в Москве… Тлеть начало по всей стране, и где полыхнёт пожарищем, а где и потухнет, не найдя пищи, Бог весть.
– Тэк-с… – и Афанасий Никитич принялся раскачиваться, хрустя сцепленными пальцами, – вот што, Дашенька… да не вскидывайся ты!
– Даша, – с нажимом повторил он, – и так до Петербурга, а может быть, и чуть дольше.
Я нехотя кивнул, обещая себе давить в зародыше весь этот нелепый стыд и принял вид благонравной девицы.
– Похоже, Даша, – сказал он, покусывая губу, – в Петербург тебе придётся ехать несколько раньше, чем планировалось. Очень уж ситуация складывается скверная. Ещё денька два-три, и не у нас, так в Петербурге поднимут войска и подтянут полицию, так што…
Он резко встал, хлопнув ладонями по подлокотникам.
– … пойду я собирать своих подопечных. А ты… готовься.
Тридцать пятая глава
Покосившись с ненавистью на щелястую, неплотно закрывающуюся дверь клозета, сделал свои дела, присев по-бабьи, от греха. А то есть любители… Ума не приложу, што может быть интересного в отправлении естественных надобностей, но свои… хм, ценители находятся.
Оправив юбки, зашарил глазами в поисках умывальника [69] , и ожидаемо не нашёл, отчего настроение скакнуло вниз. Протерев руки спиртом и спрятав бутылёк в карманах, прикрыл за собой дверь и вернулся в вагон.
69
В вагонах третьего класса были туалеты, но умывальники не устанавливали, считая, по-видимому, избыточной роскошью.