Юность
Шрифт:
Разговоры наши прервали старушки-богомолки позади, затеявшие петь духовные песни. Пели они старательно, но не слишком умело, компенсируя этот недостаток громкостью и усердием.
Священник, покосившись, широко их перекрестил, но не прервал ни трапезу, ни беседы с помещиком о мирском. Взяв с них пример, развязали свои узелки и мы, и скудность нашей пищи вполне компенсировалась хорошей компанией.
– Да я те! – вскочил внезапно на скамью один из игроков, попирая пожитки нечистыми сапогами и согнувшись низко, будто готовясь броситься сверху на неприятеля.
– Пики,
– Н-на! – и по вагону прокатилась злая драчка, вобравшая в себя не только мужиков-картёжников, но и неожиданно – паломниц. Бабки разом, будто и не тянули молитвенное, превратились в сущих мегер и с площадной руганью принялись колотить мужиков куда ни попадя, щипая их и царапая их с необыкновенной злобой.
Девки, визжа притворно, вытягивали шеи и старательно впитывали каждое движение драчунов.
– По сопатке ево, по сопатке! – азартно выкрикивал помещик, нависая над побиваемыми мегерами мужиками. Его бы воля… ух! Злой мужчина, даже лицо сейчас нехорошее такое, будто жалеет, што крови мало.
Вскоре драка затухла, и подранные мужички убрались на своё место, ворча негромко и вроде как примирившись. Обыденный быт пассажиров вагона третьего класса возобновился, будто и не было никакой драчки.
По-прежнему клубится табашный дым, нехотя выползая в открытые окна. Священник с помещиком, найдя подходящих людей для партии, затеяли вист на дорожном сундуке, поставленном на попа. Негромкие их картёжные разговоры переплелись гармонично с духовным пением богомолок и гоготом компании подвыпивших мещан в дальнем углу вагона.
Похрапывает ветхий дедок, пуская слюни на бороду, а бабка его, тряся седой головой, рассказывает непонятно кому о былом, мешая воедино рассказы о детях с воспоминаниями о поездках по железке полувековой ещё давности. По её, вагоны третьего класса раньше были без крыш, и хихикая, бабка поведала пустоте, как ездили они не на лавках, а под ними. Потому как если дождь, то мокро, а если нет дождя, то сверху сыпались раскалённые кусочки угля из паровозной топки.
– … не надо миллионщика, – зажав руки меж колен, истово выговаривалась Анфиса, – нормального мужика бы – штоб не пил вовсе уж, руки зря не распускал, да работящ был. Ну и удачи чутка, ничево больше у Господа не прошу!
– Нам-то? – с горечью отозвалась Параша, каменея лицом и как-то по-особому переглядываясь с ней, – Только в Африку ежели, порченных-то…
– А хоть бы… – залихватски махнула рукой Настёна, – я хоть и не…
Она закусила губу, виновато глядя на девок и почему-то – меня. Ожгло почему-то стыдом и захотелось сказать… што-то… но я наступил себе на горло и чуть потупил глаза. Приняли… за кого бы там не приняли, но пусть. Не лезут с лишними разговорами, пустоту в легендах за меня додумывают, да и вообще – не придираются. Пусть…
– … а всё равно, хоть бы и в Африку, – закончила девушка, кусая губы, – чем так… Там, говорят…
– Много чево говорят, – перебила её Анфиса, – да не всему верить надобно! Да и на какие шиши? За морем тёлушка – полушка,
Она махнула рукой и замолчала так выразительно, што меня пробрало мурашками.
– Партия! – громко подытожил священник.
Тридцать шестая глава
К полудню на Молдаванку начали подтягиваться командиры одесских отрядов самообороны. Разношёрстные и разноплеменные, объединённые разве что общим неприятием режима, вели они себя крайне независимо и задиристо, не всегда понимая, а чаще – просто не принимая для себя лично необходимость подчинения или хотя бы кооперации.
Еврейская молодёжь из БУНДА, анархисты всех национальностей, русские рабочие и прочая, прочая… Вся эта пестрая публика косилась друг на друга недоверчиво, кашляла в кулаки и носовые платки, негромко переговаривалась и двигалась по двору совершенно хаотическим образом.
Некоторые прибыли поодиночке, проскользнув через дворы и катакомбы по давней привычке подпольной работы. Другие пришли в окружении верных то ли нукеров, то ли ближайших соратников, пытаясь вести себя с позиции силы, и вольно или невольно провоцируя конфликты. Какого-либо доверия меж собравшимися не было, и помимо неприятия идеологического, хватало проблем и на национальной почве.
«Русское собрание» хоть и не прижилось особо в Одессе, но и привозных плодов сего ядовитого древа хватало, чтобы заметно отравить вполне интернациональное сообщество горожан. Взращиваемое официальной прессой неприятие к жидам в частности и к инородцам вообще, пусть и поверхностно, но всё ж таки легло на сознание части одесситов.
Сионистские идеи, популярные среди жидовского сообщества, часто понимались им в крайне радикальных видах, а то и вовсе, искажались до неузнаваемости, выворачиваясь едва ли не наизнанку. Выплёскиваясь извне, они закономерно порождали опаску, подчас враждебную.
Жидовская молодёжь, нахальная и задиристая, но часто не там, где нужно, вела себя подчас неумно и вызывающе, провоцируя и не всегда понимая последствия своих провокаций. Жажда справедливости, понимая ими по большей части крайне однобоко и исключительно в пользу гонимого народа, принимала иногда гротескные формы, вызывая непонимание и неприятие.
Причины для взаимной нелюбви, закрученные столетиями общежития в густой перепутанный клубок, имели место быть, но как водится, своих ошибок каждая из сторон не замечала, а чужих – не прощала.
Русские и малороссы смотрели на жидов, видя не ремесленников, в подавляющем своём большинстве представляющих иудейскую общину, а сравнительно немногочисленных откупщиков, шинкарей и ростовщиков, ненавидимых и презираемых.
Жиды смотрели на прочих через искажённую призму указов из Петербурга, видя в русском народе не угнетаемых, а угнетателей. Все обидчики в их глазах сливались в аморфную русскоговорящую православную массу, и не всегда даже умные и сдержанные представители богоизбранного народа готовы были видеть реальность.