Юрий Долгорукий (Сборник)
Шрифт:
– Когда вы с Силькой переехали мост?
– спросил Дулеб, чтобы оторвать Кузьму от неприятных воспоминаний.
– Мост? Какой мост?
– очнулся тот.
– Я про игумена ещё не закончил, а ты со своим мостом…
– Про игумена всё уже… Не надо. Ты встретился перед мостом через Днепр с незнакомым тебе монашком, с ним переехали мост. Когда это было? О какой поре?
– Мост? А мы и не переезжали его.
– Как же вы перебрались через Днепр с конями?
– Мост был закрыт ещё. Тогда я начал стучать в ворота и кое-что пообещал мостовикам. Рано было, потому и не пускали. Ну, допустим, платы не дал, показал гривну, пустили так.
– Про Сильку что ведомо?
– А ничего. В дороге малость там говорили. Книги переписывал у Анании. Никчёмный человек. Зайца боялся.
– Ну, так, - Дулеб весь напрягся, готовясь спросить о самом главном.
– Скажи, Кузьма, если хочешь и можешь, ещё такое. Силька открылся перед тобой, куда должен пристать здесь, в Суздальской земле?
– Открылся? Он спал и видел, как пробирается к какому-то там князю Андрею переписывать книги.
– Князь Андрей - я, - подал голос сын Долгорукого.
Кузьма равнодушно взглянул на него, но, видимо, что-то шевельнулось в его душе или же он просто считал, что уже и так много грубостей наговорил, проявляя пренебрежение ко всем этим князьям и их прихвостням, поэтому добавил:
– Хвалил он тебя, княже, что охочий к книгам вельми и любишь таких людей, как Силька. Люди они и никчёмные, но уж коли любишь, то, может, и верно делаешь. Потому как Силька добрый и быстрый разумом. Пуглив только…
– А ещё, - Дулеб спрашивал таким бесцветным голосом, что даже сам удивлялся.
– Силька к князю Андрею сам порывался или же кем-то подослан был?
– Как же сам, если у игумена перед этим переписывал книги? Анания и послал его. Дал коня, припас на дорогу и вытолкал. Езжай и пробирайся к князю Андрею. Может, ты, княже, просил себе такого человека. Откуда я знаю.
– А ты?
– Я? Сказал уже.
– Ты куда должен был пристать? Говорил тебе игумен?
– Я же не Силька!
– А всё-таки. Что говорил игумен, выпроваживая тебя?
– Говорил, чтобы ехал к князю Юрию, в дружину.
– Почему же не приехал?
– улыбнулся Долгорукий.
– И вышло теперь так, что не ты меня искал, а я тебя.
– Как в притче о заблудшей овце, - насмешливо заметил князь Андрей. Радуйтесь со мною, потому что я нашёл овечку мою потерянную…
– А зачем мне князь? Я не овечка. Наслышался про берладников много див, вот и рванул сюда! Тут, правда, долго человека проверяют, способен ли он на что-нибудь, но я прошёл всё. Уж ежели я не способен, так кто же тогда!
– Хорошо, Кузьма, благодарение тебе за правду. Ещё одно. Игумен обещал что-нибудь, если удастся тебе стать дружинником самого князя Юрия?
– Ну… - Кузьма снова задышал тяжело и быстро, - то же самое обещал, что и в Киеве… Сказал, что милости его всюду найдут человека…
– Гнев тоже?
– Что гнев?
– Найдёт человека.
– Меня уж теперь никто не найдёт! А на того игумена-доходягу с его щедротами я чихать хотел!
– Покупают всегда тех, кто может услужить и бесплатно, - снова подал голос Долгорукий.
– Настоящие противники не продаются.
Тогда вмешался князь Андрей.
– Пускай поцелует крест, - сказал он про Кузьму.
– Пускай поклянётся, что говорил нам правду.
– А, нужно ли?
– спросил Долгорукий.
– Отче, что молвишь? Про крест святой - такие слова?
– Не про крест, а про Кузьму. Нужно ли ему целование?
– С самим чёртом поцелуюсь!
– воскликнул Кузьма.
– А не верите, так и не нужно. Княжеской веры никогда не искал.
– Придержи язык!
– мрачно посоветовал ему князь Андрей.
Берладник наполнил чашу, придвинул к Кузьме:
– Выпей.
– Здоровы будьте, - сказал тот и опрокинул питье одним духом.
– Мне уходить?
– Сиди с нами, - сказал Долгорукий, - тебя же посылали, чтобы ко мне пробился. Вот и пробился, и прибился. Трапезничаешь с самим Долгоруким. Знаешь, как называют княжеских слуг? Безумцы, ставшие слугами ещё большего безумца. Песни киевские знаешь? Умеешь?
– Подпевать могу.
– А ну, Вацьо, начинай!
Уже стемнело на дворе, в палате засветили свечи, всё на свете словно бы отодвинулось куда-то в сумерки, вдаль, там были заварухи, войны, стычки, шли куда-то полки, провожали матери сыновей, приговаривая им на дорогу: "Вперёд войска не выскакивай, а позади войска не оставайся, держись войска среднего, а воеводы - всё переднего…"
Пели тихо и неторопливо, мужские голоса звучали с нескрываемой грустью, каждый, видно, вспоминал войны и думал о них, думал о своей нелёгкой жизни, проходившей под знаком слов: "Как только война затихает в земле, ты должен искать новую". Если же толком разобраться, то кому хочется умирать? Потому-то и поётся: "Вперёд войска не выскакивай…"
Незамеченный и невидимый, появился в палате гусляр, умело пристроился к песне, а потом, воспользовавшись тем, что песня закончилась, начал свою, уже без посторонних, сильным и молодым голосом, отчётливо произнося слова, - собственно, это была и не песня, а что-то вроде хвалы какому-то неведомому князю или воеводе, хвала, произнесённая торжественно и приподнято, под гудение гуслей, и слова были подобраны так умело, что каждый из князей должен был считать, что поют в его честь, особенно же Долгорукий, который был здесь старше всех. А может, это была старая песня из тех, которые уже забыты всеми, потому что песен так же много, как и людей, и живут они и умирают так же, как и люди, воскресают вместе с памятью о лучших из людей и кажутся каждый раз молодыми, как все великие покойники прошлого.
Эта песня была такой длинной, что казалось, у неё нет конца, да, наверное, она и в самом деле не заканчивалась никогда. Каждый певец добавлял к ней своё или отбрасывал то, что ему не по душе; в свою очередь, те, которые слушали, тоже запоминали не всё, а выбирали себе что-то по вкусу, вот и получалось нечто наподобие этого:
Он родился под Венерой, Меркурием и Марсом. Его ум вбирал в себя все их свойства, И, как эти планеты, - был блуждающим и жадно-беспокойным. Из княжества в княжество скакал и нигде не останавливался он. Земли и волости завоёвывал и раздавал. Казалось, что труды его вознаграждены Самим шумом и клёкотом битв. Никаких завоеваний и приобретений для себя не делал. Величайшим наслаждением для него было, когда в праздничный день Он ехал торжественно, щедро и гордо, Разбрасывая богатство кричащей толпе. Его державные намерения были неожиданными и непредвиденными, Непостижимы они были для друзей и для врагов. Казалось: какая-то мимолётная прихоть Навевала ему высокие мысли. Его счастье и успехи рождались тогда, Когда средства и силы были мизерны совсем. Он искал трудностей и врагов…