Юрий Долгорукий (Сборник)
Шрифт:
– А Ростислав?
– спросил Иваница.
– Он кто такой?
– Ростислав пришёл, чтобы, может, при удаче встретить отца своего в воротах Киева. К сожалению, молодой князь слишком тороплив и ничьих советов слушать не привык. Потому и перед тобой раскрываюсь преждевременно, ибо мы должны были бы ещё сидеть тихо, вживаться в Киеве, как советовал мне Долгорукий. Ростислав приехал, заявил сегодня, что сядет тут надолго, уже приглашает к себе и Петрилу и Петра Бориславовича, завтра у него будет всё боярство киевское, будут ловить его каждый раз на слове, как уже пробовали сделать сегодня здесь во время трапезы, и ничего тут поделать невозможно. Плохо, когда достоинство перерастает в чванливость, а воля - в несдержанность. С таким человеком ничего уже не поделаешь. А мы с тобой сохраним благосклонность к Ростиславу, потому что он - наш вызволитель, как это всем здесь ведомо. Делать же нам надобно своё, помимо сына Долгорукого и независимо от него.
– Что же нам делать надлежит?
– Завтра поедем в Кричку, уйдём к простому люду киевскому, чтобы рассказать правду про князя Юрия, поедем, как некогда было, от одного больного к другому, может, и через всю землю Киевскую, а там Переяславскую. Нам ли с тобой бояться странствий?
– Я уже и забыл, когда это было. А ты словно бы забыл, что лекарь еси.
– Войтишича же лечил, вспомни.
– Вот уж! Его и палкой не добьёшь! Разве таких лечат? А Кричко знает о тебе, Дулеб? Теперь вспоминаю, как приезжали туда по ночам какие-то люди. Думал тогда: к Кричку. Выходит, это к тебе приезжали? Стало быть, Кричко должен знать больше, чем я?
– Живёт в ином мире, нежели мы с тобою, нежели князья и бояре. Мы очутились посредине. Не присоединились ни к одним, ни к другим, а отошли от всех туда…
– Знаю. Туда, где бьют больше всего. С двух сторон бьют, а ты лишь успевай подставлять спину.
– Боишься?
– Вот уж! Когда ты видел, чтобы Иваница боялся? Заплесневел в безделии, вот! Если бы ты сказал мне раньше, я облетел бы уж весь Киев, поставил бы перед тобой всех благосклонных к Долгорукому, а врагов и сам знаешь.
Дулеб положил ему руку на плечо:
– Отныне мы снова братья, как и раньше.
– Вот уж!
– довольным голосом пробормотал Иваница и смачно зевнул, потому что любил поспать, как все те, кто дорожит своим телом и прислушивается к малейшим его капризам.
Должен был бы спать в Киеве сторожко, в ожидании какого-то чуда, которым бредил ещё в суздальской темнице, но проспал и в эту ночь, быть может, всё на свете, ибо не слышал, как уже перед рассветом кто-то беззвучно приоткрыл дверь, промелькнул по их жилью, тотчас же отыскав место, где спит Дулеб, остановился над лекарем, затаив дыхание, словно бы пришёл лишь для того, чтобы полюбоваться этим спящим человеком, его спокойствием и мудрой красотой, которая ощущалась даже в предрассветных сумерках, даже у спящего, когда в человеке должно было бы угасать всё человеческое, ибо сон сравнивает нас с другими живыми существами, мы утрачиваем над ними преимущество и превосходство.
Дулеб тотчас же проснулся. У него ещё были закрыты глаза, однако он уже не спал, уже знал, что кто-то рядом с ним стоит, более того: знал, что не убийца, не враг, а дружеское существо рядом, потому что так почтительно никто другой не может держаться.
– Кто?
– спросил он тихо, дабы не испугать пришельца и дабы стряхнуть с себя остатки сна.
– Я, - раздался в ответ девичий голос.
Дулеб порывисто сел на постели, протёр глаза. В сумерках белел нежный мех, он словно бы висел в воздухе, плавал, потому что лицо девушки и её ноги сливались с темнотой повалуши, вместе с мехом плавал в тишине также голос девушки, голос Дулебу знакомый, хотя слышал он его раз или два, слышал давно и не запомнил, зачем ему запоминать?
– Ойка?
– догадался он сразу же, удивляясь самому себе, что узнал девушку так легко и словно бы даже ждал её появления.
– Я, - опять ответила девушка.
– Ищешь Иваницу?
– Тебя.
Снова Дулеб удивился. Но тотчас же вспомнил, что он ведь лекарь.
– Кому-нибудь плохо? Войтишичу? Или, может, отцу твоему?
– Да нет. Что им станется?
– Тогда что же? Хочешь, чтобы разбудил Иваницу?
– Не нужно. Я к тебе.
– Послушай, да ведь сейчас же поздняя ночь!
– А мне всё едино. Я привыкла не спать по ночам. Они гоняются за мною как раз по ночам. Чтобы не поддаться, надобно не спать.
– Кто же за тобой гоняется?
– Всё едино кто. Все. Кто увидит, тот и гоняется.
– Я видел тебя когда-то. Но ведь не гонялся?
– Не ты - твой Иваница.
– Иваница думал про тебя. В Суздале, всюду.
– А-а, все думают. Знаю, про что они думают. А я пришла к тебе.
– С чем же? Помочь тебе в чём-нибудь?
– Про Кузьму расскажи, про брата. Нашёл его?
– Нашёл и говорил с ним. Не очень приятен разговор был, потому что Кузьма твой груб вельми, а может, просто остёр. Видно, жизнь у него была несладкой. Но честный и открытый. Да ты сядь. Вот там стульчик, а там скамья.
– Пустое. Говори.
– Тогда я встану. Выйдем. Потому - негоже, когда перед тобой стоит девушка. Это ты спровадила нас в Суздаль? Не говори, я и так знаю. Но зачем ты это сделала тогда? Думал я, кто-то другой за тобой тогда стоял, а теперь они выпытывают: кто и когда? Не хотели, стало быть, чтобы я в Суздаль попал. Потому что узнал о многом, что не выгодно для игумена и Войтишича. Ты знала все?
Она молчала.
– Почему молчишь? Мне можешь говорить всё открыто. Я не принадлежу к твоим врагам. И Кузьме тоже не враг, как видишь.
– Они снарядили сегодня ночью гонца, - внезапно сказала она.
– Гонца? Куда? Какого?
– К князю Изяславу. Про тебя и про этого… Ростислава, сына Долгорукого.
– Ну, - Дулеб прошёлся сюда и туда, не смог сдержать дрожь, всё делалось даже быстрее, чем он думал, - как же ты узнала?
– Узнала. Умею.
– Она помолчала, потом добавила с вызовом: - И хочу. Для тебя.
Он подошёл к девушке, взял её за руку. Рука была маленькая, тёплая, мягкая, будто ночная птичка.
– Дозволь поцелую тебе руку, девушка?
– сказал он и, не дожидаясь её согласия, прикоснулся губами к мягкой, чистой коже.
– Княгиням привык руки целовать?
– засмеялась она.
– Княгиням?
– он взглянул на неё удивлённо.
– Откуда знаешь, кому целовал руки?
– Догадываюсь!
– с вызовом промолвила она, и вызов этот направлен был словно бы и не Дулебу, а куда-то в пространство, кому-то невидимому и неведомому, потому что смотрела Ойка не на самого Дулеба, а через его плечо, назад, смотрела так неотрывно и с такой дерзостью, что лекарь тоже не удержался, оглянулся.