Юрий Долгорукий (Сборник)
Шрифт:
– Так пусть придёт, а мы посмотрим.
– Должен для добра всей земли прийти сюда навсегда.
– Навсегда приходят умирать. Он же не собирается?
Теперь Дулеб увидел как-то сразу лица всех четверых сапожников и не заметил на них больше ангельских улыбок, выражения их лиц были такими жёсткими и дерзкими, будто перед ним сидели те, которые убили князя Игоря, а при случае убьют и всех других князей, ежели они ткнутся в Киев.
– Так почему же тогда терпите Изяслава в Киеве?
– неожиданно спросил он, словно бы продолжал свои молчаливые переговоры с ними ещё с того августовского дня, когда произошло в Киеве неотвратимое.
– А его никто здесь не терпит. Ты же его лекарь, - стало быть, видел: Изяслав бегает, как заяц, вдали от Киева. Тут не сидит. Да ты пей, лекарь.
– Мы с Иваницей уже попили. Благодарю. Погрелись, поедем дальше.
На пороге Дулеба остановил старший брат:
– За добрые вести, лекарь, забыли поблагодарить тебя.
Дулеб от неожиданности остановился:
– За какие вести?
– Говорил ведь: новый князь идёт на Киев.
– Хочет идти. А голоса киевлян не слышит.
– Дак пусть идёт.
И замкнулись в своём молчании, усевшись вокруг котла с пивом, которого им хватит на целый день.
Затем Иваница привёл Дулеба к гончару Охтизу. Этот глиняный человек, вместо предполагаемой неповоротливости, отличался суетливостью, которая была бы к лицу сапожнику, ведь больше всего хлопот у него было не с глиной и не с огнём, в котором обжигал свои изделия, а с женщинами, окружавшими его, будто птицы небесные, и мешавшими спокойно делать своё дело.
– Не дают поговорить с людьми, - жаловался гончар Дулебу и Иванице, которых остановил прямо возле небольшого глиняного замеса, считая, что это самое лучшее место для гостей, да ещё прибывших вон откуда: с самой княжеской Горы.
– Замучили женщины до смерти. Несколько дочерей у меня, да племянниц, да жениных сестёр, да золовка у меня, да ещё… Одни женщины, а мужчине - ведь не они в голове, а глина. Как ты её замесишь, и как вымесишь, и какой черепок получишь. Черепок в моём деле - всё. Говорите князь? Князю ни до глины, ни до черепков нет дела. У князя дружина да чистое поле, а у меня глина и черепок. Месишь, месишь, хитришь-мудришь, мешаешь так и этак, прилаживаешься отсюда и оттуда, а всё это - будто жену для себя выбирать в тёмной темноте… Я тут сел в яру, имею хороший черепок, а пересунь меня куда-нибудь с этой глины, что я получу? Князя вашего? Эге-ей! Было их, да и ещё будет, как собак. Да и не то сказал. Ибо разве же князь мне товарищ? Или знает он обо мне? Или хочет ведать? А собака знает. Ещё когда бог слепил из глины первого человека и поставил сушить, уже тогда послал собаку, чтобы она стерегла. С тех пор собака друг человека. Про собаку и речь моя. Не про князя, нет…
– А ты, дядя Охтиз, не бойся, - лениво прервал его Иваница.
– Мы уже не про князя Игоря спрашиваем, это забыто. Виновных нет. А ежели они есть, то не нам за них приниматься. Заехали к тебе, как ты тут живёшь, посмотреть. Про князя же сказано тебе к слову. Вот, может, придёт новый князь в Киев, справедливый, добрый да великодушный, таких, мол, тут и не видывал ещё. Верно говорю, лекарь?
– Может, и не всё это так, да, может, и так, - улыбнулся Дулеб. Князь Юрий не хотел бы идти сюда, не ведая, как посмотрят на это киевляне и что скажут.
– Князья далеко, а глина - вот она, - показал гончар, - мягонькая да тёплая, ежели поместить её да помять. Говоришь, князь Юрий, а ты его прислужник?
– Я лекарь княжеский, да не у Юрия Суздальского, а тут, у Изяслава.
Охтиз то ли никак не мог взять в толк, то ли прикидывался забитым человеком; он снова начал что-то говорить про глину, рассказал Дулебу, чем и как разбавлять замес, чтобы черепок вышел крепким и гладким; затем спохватился, что перед ним лекарь, да ещё и княжеский, да ещё и связанный сразу с двумя князьями, с одним близким, а с другим вон каким далёким, хотя и долгую руку имеет, - хотел было отнестись с подозрением к такому странному и загадочному лекарю, да передумал.
– Скажу тебе, добрый человече, так. Хотя мы и в глине, а хворостей нет. Ежели и нападут на кого, то у меня ещё баба тут старая есть, она знает молитву от всех болячек. К святому Юрию молитва, ежели хошь знать. Не к князю твоему, а так - к Юрию, да ещё и к святому. Дескать, ехал святой Юрий на золотом коне, с золотым шестом, с золотым крестом, выгонять золотым шестом и золотым крестом хворости киевские в камыши, в болота, где колокола не звонят, где люди не ходят, где звери не бродят, где голоса не слышно, где петухи не поют, где солнце не светит.
– Вот!
– крякнул Иваница.
– Такая молитва подойдёт хоть кому. Лекарю моему и то пригодится. А уж для князя Юрия - лучше и не сыскать.
Дулеб молча показал Иванице, что пора ехать дальше, но гончар перехватил этот взгляд и вцепился в лекаря мёртвой хваткой, тарахтел снова про свою глину и про черепок, приглашал подождать, пока его женщины напекут тёплых лепёшек, - он так прожужжал Дулебу уши, что тот начисто очумел и долго ещё не мог прийти в себя даже на морозе.
– Вот уж!
– хохотал Иваница.
– Будешь знать, лекарь, какие киевляне.
День был короткий, а разговоры длинные, затяжные и изнурительные. Вряд ли стоило ждать откровенностей от людей, которых ты впервые встретил и которые впервые увидели тебя, настроение приходилось улавливать между словами. В одном месте их хотели побить, в другом - натравили на них собаку, в третьем - приняли их за прислужников Петрилы, которые каждый вечер таскали по Кожемякам мертвеца, требуя от каждого двора, в который подбрасывали труп, огромный выкуп, они пили воду из киевских колодцев, отведывали горемычный киевский хлеб, за день Дулеб помог нескольким болящим, а Иваница приметил двух или трёх молодиц и успел, кажется, перемигнуться с ними, пока лекарь разговаривал о своём далёком князе; от такой поездки утомился бы и сам сатана, да не таким был Дулеб, - он упрямо шёл от двора к двору, дальше и дальше от киевской Горы, ближе к бедности, к убогости, веря, что там лишь найдёт настоящую искренность и услышит тот голос Киева, о котором говорил ему когда-то Кричко.
К Кричку они не добрались ни в первый, ни на второй день. Ночевать возвращались к Стварнику, будто и впрямь выезжали куда-то к больным. Никто бы и не догадался о подлинных намерениях Дулеба, ибо, кажется, ещё и не слыхано никогда в Киеве, чтобы вот так человек переезжал со двора на двор, будто нищий, и слушал, что ему кто торочит в ухо.
У Кричка они побывали тоже, но перед тем пришлось поехать на Красный двор к князю Ростиславу. Потому что тот передал приглашение, или же, быть может, и повеление, и передал не через кого-нибудь там, а через Петрилу, который приехал на двор Стварника, не слезая с коня позвал Дулеба и сказал, цедя слова сквозь зубы:
– Зовёт тебя князь Ростислав на обед.
– Зовёт или просит?
– Тебе лучше знать, лекарь. Может, и просит. Меня просил, назавтра снова просит. А тебя, может, и зовёт. Трапеза у него великая. Оленя зажарили по своему суздальскому обычаю. Целиком и в грибах весь. Пробовал?
– Не приходилось. Как раз от оленя забрали меня в поруб.
– Тут отведаешь. Благодари меня. Я добрый. По морозу тащился, дабы передать тебе приглашение.
– Говорил ведь: веление?
– Дулеб открыто издевался.