Юрий Долгорукий (Сборник)
Шрифт:
– Куда нам ехать, Иваница?
– говорил словно бы с самим собою Дулеб. Куда же? Надо бы повсюду проникнуть, со всеми переговорить и в Киеве, и вокруг Киева, не обходя самых неприметных людей, не минуя и самого важного боярина. Кого уговаривать, а кого лишь спрашивать, а кого и вовсе не задевать. Должны были бы мы с тобой рассказать про Суздаль, про ту землю, про тот люд, про его князя…
– Как бросил он нас в поруб?
– прервал Иваница, но Дулеб не обратил на его слова внимания.
– Про князя, при котором каждый может говорить, что хочет, и сказать так, как подумалось. Про неутомимость этого человека, неутомимость и непостижимость его усилий. Только белые города среди безбрежных лесов, дороги через непроходимые места и свободные люди обозначают годы его забот, подвигов, изнурительного труда.
– Так куда же?
– настаивал на своём Иваница.
– Или так и будем кружить по Киеву? Мне про князя Юрия можешь не говорить, сам всё видел и знаю, а кто не знает, тот и знать не захочет. Это уж так, и тут ты ничего не поделаешь, лекарь. Прозван он Долгоруким - Долгорукий и есть. Ибо разве не сграбастал нас с тобой из самого Киева и не затянул в поруб суздальский?
– Сами поехали туда, потому как вела нас справедливость. Указал же туда дорогу сам знаешь кто. Если хочешь - можем сейчас подъехать к двору Войтишича и позвать Ойку.
– А что с нею делать на снегу да на морозе? Не привык я к такому. Не ходил никогда к девкам - они сами ко мне шли.
И, словно спохватившись, что стал хвалиться тем, о чём никогда не заводил речи, Иваница чуточку виновато сказал:
– Так давай поедем к гончарам, что ли? Знаю там кое-кого. А потом и к Кричку или куда там нужно…
Самому же ему никто не был нужен, кроме той диковатой, непостижимой в своих причудах и склонностях девушки, которая стала для Иваницы как бы олицетворением всего Киева, должна была стать и вознаграждением ему за все муки и страдания, испытанные им с тех пор, как впервые её увидел, должна была бы стать и могла бы, да, вишь, не стала. Привыкший к лёгким победам у женщин, он сначала разъярился, теперь пытался вызвать в себе презрение к девушке, однако сердце его болело от одного лишь воспоминания о её имени, видел следы босых её ног на примерзшей траве, возле Почайны, с содроганием представлял, как эти, быть может единственные на свете, ноги босиком ступают по колючему снегу, ступают, подпрыгивают, бегут, торопятся - и куда? Не к нему, Иванице, а к Дулебу или кому-то другому, и зачем, почему?
– Вот уж!
– тяжело вздохнул он вслед своим горьким размышлениям, бесконечным и безнадёжным.
Сонная стража долго присвечивала и рассматривала княжескую гривну, прежде чем открыть тяжёлые ворота, чтобы выпустить из Киева Дулеба и Иваницу. Выехали из Киева и въехали в Киев. Ибо ни валы, ни ворота, ни сонная стража ещё не были концом великого города, он продолжался и тут, внизу, начинался сразу же за воротами, на крутом взвозе, тёмном и нетерпеливом, с десятками, а то и с сотнями возов, которые сгрудились перед воротами в ожидании того часа, когда они будут впущены на киевские торговища. Тут были богатые купеческие повозы, прибывшие издалека, запряжённые сильными конями, покрытыми дорогими попонами. Их хозяева, закутанные в меха, положив рядом с собой мечи, неподвижно сидели в уютных убежищах-шалашах, охраняемые вооружёнными всадниками, которые вытанцовывали вокруг купеческого скарба на горячих скакунах в сбруях, также богатых. Купцы меньшего достатка и более низкого положения не имели при себе охраны, сами вытанцовывали вокруг своих повозов, мечей у них тоже не было под рукой, потому что висели они на шее у коней, чтобы тем самым указывать на готовность хозяина защитить себя и своё добро, когда нужно будет. За купеческими повозами стояли возки простого люда из окрестных сел, каждый вёз на киевские торговища, что мог, неведомо как и добирались сюда и спали ли когда-нибудь эти люди, которых с заходом солнца стража выгоняла за ворота города, а уже на рассвете они снова появлялись тут, будто и не исчезали никуда; и снова их хилые повозки нагружены были всякой живностью, всем, чем богата была испокон веков эта щедрая земля: птицей, зерном, мёдом, поросятами и свиньями, скорами, дровами, глиной, камнем, коноплёй, полотном, верёвками, лыком, берестой, деревом и ещё множеством других вещей, которые невозможно даже перечислить.
Тут кони если и были покрыты попонами, то старыми и рваными, а некоторые стояли и вовсе непокрытыми, мёрзли, вздрагивая всей шкурой; некоторые похрупывали сенцо, брошенное им прямо на снег, некоторые и того не имели, покорно ждали, когда хозяин прикрикнет и нужно будет тянуть возок выше, в город, туда, где шум, гам и клёкот торговища и хоть какое-нибудь тепло под низким зимним солнцем.
Ни Дулеб, ни Иваница, собственно, и не различали как следует богатых повозов от убогих возков, сытых коней от жалчайших кляч; их прежде всего поразила эта неожиданность, эта живая толпа перед воротами сонного ещё, будто вымершего Киева, мощная волна жизни подхватила их и как бы погнала их коней вниз быстрее и быстрее; и чем ниже они спускались по взвозу, чем больше углублялись в иной Киев, тот, который прижимался к подножью Киева верхнего, тем шире, неудержимее разливалась перед ними живая волна; оба они видели это с особой чёткостью и силой, потому что они только что оставили тот, верхний Киев, только что ехали по его тихим улицам, и лишь скрип снега под копытами и фырканье их коней разбивали тишину. Покинув один город, очутились они в городе другом, таком непохожем на тот первый, странный, загадочный, невероятный. Тот на горе, насупленно неприступный за высокими валами, сверкающий золотыми куполами церквей и монастырей, с притаившимися недоверчивыми дворцами и дворами, равнодушный ко всему на свете, ещё спал, ещё досматривал сны своего величия; ещё храпели, сотрясая на бездонных и безбрежных пуховиках неистовым, громоподобным храпом своих пышнотелых жён, закисшие бояре; ещё лишь продирали глаза, чтобы встать к утренней молитве, рачительные иереи; ещё дремала в тёплых укрытиях ночная обленившаяся стража, даже псы, всю ночь лаявшие на святыни, богатства и тайны княжеского города, утомились и теперь спали вместе со своими блохами, повизгивая в сладком изнеможении, - там всё казалось мёртвым, ничто не указывало на пробуждение, становилось чуточку даже страшно за такое странное состояние этого, казалось бы, вечно живого и неугомонного города. Однако неутомимость суждена была не тому, что на горе, а нижнему, неугомонному, безбрежному, который раскинулся в ярах, над Почайной, на Оболони, жил словно бы вечно, не зная ни сна, ни отдыха. В этом нижнем городе тут и там посверкивали огни, раздавались голоса людей, видно было, как полыхает пламя в печах, как раздуваются горны в кузницах, слышно было, как звенят кузнечные молоты, как весело стучат молотки бондарей, прилаживающих обручи к первым кадушкам нового дня, приближавшегося к Киеву из-за далёких днепровских пущ и плавней; Дулеб и Иваница ясно представляли, как начинают работу сапожники, как месят глину гончары, как кожевники ставят новые чаны, как пивовары и медовары нюхают первый вкусный дымок.
И вот тут, свернув в одну из узких и кручёных улочек Гончаровки, они неожиданно столкнулись с Петрилой. Не узнали бы восьминника, потому что не привыкли видеть его верхом, представлялся он Дулебу и Иванице почему-то всегда неуклюже семенящим кривыми ногами, будто разгребал ими снег, - а тут он ехал на чёрном коне, позади него следовали два мрачных помощника; глаз у него, оказывается, был очень острым, потому что он сразу узнал княжеского лекаря с его товарищем и вельми обрадовался, если не сказать, что удивился.
– Ага!
– почти обрадованно закричал Петрило.
– А куда?
– К болящему, - мгновенно ответил Иваница.
– Тебя не спрашивают! Спрашиваю лекаря!
– гаркнул на него Петрило.
– Ему надлежит знать, куда может ездить лекарь, - спокойно промолвил Дулеб.
– Не моё дело угадывать. Меня знает Киев, я тоже должен знать о нём всё. Знать, а не догадываться. Вот так, лекарь.
– Не твой он лекарь, а княжий, - снова не выдержал Иваница.
– А какого князя?
– зловеще засмеялся Петрило.
– Как тот князь называется, лекарь? Может, скажешь тут, пока ещё все спят?
– Ведаешь вельми хорошо какого, - с прежним спокойствием сказал Дулеб и дёрнул за правый повод, чтобы объехать Петрилу и его людей.
Восьминник попытался было поставить своего коня поперёк улочки, но замешкался, Дулеб уже проехал мимо, Иваница же бросился на Петрилу с такой ненавистью, что тот попятился то ли с испугу, то ли решив поквитаться с этим человеком в другой раз.
– Почему это он так рано?
– спросил Дулеб Иваницу, когда тот догнал его.
– На сонных нападает!
– хмыкнул Иваница.
– Глаза у него красные, как у князя Изяслава. Такие люди не спят по ночам, норовят напасть на сонных.
– Грех молвить такое про князя. У него правда больны глаза.
– Да что мне до его глаз! Сказал: у Петрилы такие же, как и у князя, - вот и всё.
Сегодня всё время получалось как-то так, что у Дулеба то и дело возникали споры с Иваницей. Кто-то должен уступить. Более мудрый и опытный?
– Так куда?
– теперь спрашивал уже Дулеб, зная, что этим вопросом ставит Иваницу над собой, отдаёт себя в его распоряжение. И парень сразу стал мягче, стал обычным добрым Иваницей, верным товарищем своего озабоченного старшего друга, он уже готов был извиниться перед Дулебом за свою неуместную вспышку сегодняшнюю, но не делал этого, - что-то ещё сдерживало его, точнее же: поселилось в его сердце новое ощущение, названия которому не мог подобрать, не умел даже определить как следует этого чувства, оно не давало ему покоя, мешало приблизиться к Дулебу так, как это было раньше, но уже ничего не мог поделать. Знал: теперь он должен скрывать то, что родилось в нём прошлой ночью; быть может, с тревогой станет наблюдать, как будет разрастаться это чувство; он изо всех сил будет подавлять его в себе, прикрывать внешне улыбками, словами, добротой и равнодушием, однако не исчезнет оно от всего этого, а, наоборот, будет разрастаться и метаться в его сердце, подобно дикому пардусу в каменном мешке в Кидекше, который, чуя сквозь камень людской дух, беснуясь от этого духа, прорывается к этому духу, но не для соединения с ним, а для его уничтожения!