Юрий Долгорукий (Сборник)
Шрифт:
– Ты, князь Юрий, думаешь про дело святое - и мы с тобой. Станешь как все князья, - покинем тебя в тот же день. Не удержишь и никакая сила на свете не удержит меня и моих берладников при неправом деле…
Теперь Долгорукий посылает его за женой для себя. Иван должен привезти ромейскую принцессу. Справедливое ли это дело? Прежде всего: почётное. О справедливости могли бы говорить разве лишь дети князя Юрия. Захотят ли они иметь мачеху, да ещё и такую высокородную?
А княжна Ольга не хотела, кажется, думать про мачеху, она упёрлась на своём, не хотела уступать великому князю и, не получив ни от кого подтверждения в своей взрослости, сразу же всё и испортила сама себе словами:
– Ежели нет, так хочу поехать в Царьград с князем Иваном!
– Хочешь сама выбирать для нас мачеху?
– едко спросил
Князь Борис взглянул на брата испуганно и осуждающе одновременно.
– Брат, разве можно так?
– негромко сказал он.
– Люди ведь слышат.
– Напомнил бы об этом великому князю Юрию, - сердито промолвил ему Андрей.
– Забыл он про стыд и нас унизил, говоря здесь о своём желании иметь новую жену. Разве захотел сыновей малых, поелику большие сыновья непослушны?
Юрий слушал, как переговариваются его сыновья, не вмешивался в это, спокойно попивал просяное пиво, и в этот момент Дулеб, то ли для того чтобы как-то спасти положение, то ли просто вспомнив о чём-то вельми важном, с чем не мог дольше сдерживаться, встал из-за стола, обратился к князю Юрию:
– Дозволь, великий княже, напомнить тебе про дело, которое ты не должен оставлять.
– Напомни.
– Забыл ты про смерть, которая два лета назад произошла в Киеве, неподалёку отсюда. Смерть не отмщена, смерть до сих пор, собственно, и не раскрыта, смолчать сегодня не могу, ибо сам гнал след в этом запутанном деле. Теперь хочешь отослать меня из Киева, едва вступив в город. Тем временем остаются здесь люди, виновные в том убийстве. Ужели не найдёшь их и не покараешь?
– Сказал тебе ехать в Царьград с князем Иваном, а твоя воля: соглашаться или нет. Ты человек свободный. Многие, быть может, хотели бы иметь такую волю, как у тебя, лекарь, даёт тебе это твоё звание, твоё ремесло, твоя неукоренённость…
– А ежели скажу, что укоренился? Что прикипел сердцем к одному месту и место это - Киев? И ещё ежели скажу, что началось всё с убийства здесь Игоря, тогда - сам знаешь, с чего. Кроме того, а может и прежде всего, есть вещи, которые знать должен лишь я сам. Ведь подтвердил ты, что я свободен.
– Об этой смерти речи не будет. Не будет и мести. Пускай никто не ждёт. Шлю гонцов во все концы земли со словами о мире. Ромейский император тоже нужен нам для мира. Не стану искать союзников, как Изяслав, у себя под боком, ибо не хочу, чтобы толклись на Русской земле чужие войска, призываемые каждым мятежным князьком или же боярином. Ромеи могут быть союзниками могущественными, потому что ведомы всему миру, одновременно это союзники самые дальние. Всё равно что король английский или французский. А далёкий союзник - лишь для названия. Поддерживает тебя своим именем и никогда не угрожает силой. Вспомнит ли кто-нибудь, когда ромейские полки были на нашей земле? Никто не вспомнит об этом. Очень далеко им, да и собственных хлопот у них больно много. Укрощают свои бунтующие племена, а окромя того, не дают им дышать крестоносцы. Стало быть, союзник хоть и великий и могучий, а руки у него связаны. Всем же, кто хотел бы пойти на нас, свяжем руки союзником этим, - так и завертится. Изяслав разгласил повсюду, что Долгорукий тянет руку за ромеев, что в митрополиты хочу грека. Вопреки патриарху царьградскому он поставил митрополита русского, потому как, мол, ещё великий Ярослав освятил в митрополиты пресвитера Берестовского Иллариона. А что такое митрополит из греков? Человек чужой стоит за церковь вселенскую, обладает независимостью, но и не вмешивается в дела наши. Если же ставим своего, то уже он не служит ни церкви, ни князю, ни земле, а становится таким же прислужником боярским, как и князь киевский до сих пор был. Я же не хочу прислужников возле себя и сам им не буду никогда! Вот так, сыны мои, князья, воеводы мои и дружина, и вы, святые отцы. Теперь, лекарь, можешь отказаться или согласиться, но я хотел бы, чтобы ты поехал с князем Иваном.
– Поеду, - сказал Дулеб.
– Поеду, - повторил почти одновременно Берладник.
– Тогда - давайте песню!
– наклонился Долгорукий к своим сыновьям.
– А я?
– напомнила о себе Ольга.
– А ты, доченька, будешь петь вместе с нами…
"Ох и сила, сила силу одолела…"
Киев пел, шумел, бурлил, клокотал, на короткое время Киев стал единым - от княжеского дворца и до беднейшей землянки на Подоле, вырытой теми, чьи дома были снесены весенним половодьем. Однако ничто не длится вечно, потому-то и киевское веселье имело свой предел: тем временем до захода солнца, когда стража, по обыкновению, выгоняла за городские ворота всех посторонних, на торговищах тушились костры, в монастырях горели только свечи перед иконами богородицы и Христа, да и то под надзором приставленных для этого монахов бессонных. Киев расходился, разбегался, тяжело раскрывались, поворачивались ворота на вервиях, на брёвнах, отвесные, колодные запирались глухо и надёжно, отгораживался каждый двор от другого и от всего мира, становясь отдельным миром для самого себя загадочным, таинственным, напуганным, а то и преступным. Киев уже и не Киев с ласковым солнцем, со звоном колоколов, с пением и смехом, а сплошная притаённость, мёртвые ворота, глухие стены, непробивные частоколы. А что там - за воротами, за частоколом, за крепкими и непробиваемыми стенами?
Стража неторопливо обходит улицы, площади, стража вдоль валов и на валах, возле ворот и на заборолах, возле княжеского дворца и на детинце, где спят воины суздальские, стража с княжескими знаками на дубинках, на колотушках, на ручках копий, а знаки эти неодинаковы: то готовый к прыжку лютый зверь, то лук с нацеленной в землю стрелой. Выбирай, что хочешь. Страже всё едино, она знает своё, для неё и князь - не князь, ежели говорить правду, потому как князь далеко, а восьминник ближе и к телу и к душе. Вот он объезжает Киев с двумя своими мрачными головорезами, о которых люди боятся промолвить слово. Даже днём, не то что ночью.
Петрило едет медленно, два его прислужника держатся на почтительном расстоянии, словно бы прикрывая своего господина от неожиданного нападения; хищно посверкивают в темноте глаза восьминника, он то и дело покрикивает:
– Бди и слушай!
Ехал дальше, с ленивой угрозой переставляя слова в своём известном для всех восклицании:
– Слушай и бди!
Объезд он начал со двора Николы Безухого, куда вкатила свой воз Оляндра, заканчивал снова возле того двора, подъехал молча, отпустил двух своих чёрных прислужников, ударил в ворота рукоятью меча. Стучал, будто в собственный двор, ибо и в самом деле его двор был рядом с этим - в темноте даже разобраться трудно, где чей двор. Когда-то давно появился он здесь никчёмным бродягой: ничего у него не было, - казалось, пошёл служить, собирал по Киеву княжеские виры, а тем временем его богатство тоже всё заметнее и заметнее разрасталось. Так незаметно Петрило и сравнялся с боярством, разросся, распростёрся, раздвинул двух Никол - Безухого и Плаксия, и уже и не поймёшь, кто же больший боярин в Киеве.
За воротами послышался шелест. Петрило гмыкнул: "Бди и слушай", ему открыли, он бросил коротко в темноту:
– Боярыня не спит?
– Хлопочет, - последовало в ответ.
Петрило соскочил с коня, бросил в темноту поводья, невидимые руки послушно подхватили их, а восьминник побрёл к боярскому дому, где в круглых окошках тускло посверкивал свет. Перешагнул, не спрашивая, порог, в ноздри ему ударило кислым и острым запахом, Петрило шмыгнул носом, повертел головой. Кто-то бросился ему под ноги, он оттолкнул его, открыл одну дверь, другую, третью, пока наконец нашёл тот слабый мерцающий огонёк. Кислым духом разило всё больше и больше, потому что Никола Безухий любил устилать скамьи собачьими шкурами, дескать мягкая, тёплая и не вытирается, хоть ты умри. И вони он не слышит.
– Кто светит огонь?
– рявкнул Петрило, открыв ещё одну дверь, хотя и хорошо видел, что по горнице ходит, присматриваясь к обстановке, Оляндра со свечой в руках, новая киевская боярыня, наложница великого князя, ибо все честные люди владетельные видели сегодня, как бесстыдно рассиживалась на коленях у Долгорукого, а разве этого недостаточно?
– Не велено в Киеве зажигать свет ночью!
– ещё раз рявкнул Петрило и, приблизившись к Оляндре, игриво хлопнул её ладонью между лопаток. Оляндра ловко уклонилась в сторону, не засмеялась от игривости восьминника, наоборот, зашипела угрожающе: