Юрий долгорукий
Шрифт:
– Дак это же грамоту, почитай, надобно знать, а у нас в Мостище никто не знает. Сам воевода наш не смыслит в грамоте. А уж коли воевода чего-нибудь не знает, то как же можем знать мы!
– Лепо, лепо, - пробормотал Мостовик, который насупленно прислушивался к разговору Дулеба с Никитой.
– А зарубки?
– вмешался другой охранник.
– Забыл ты, Никита, про зарубки?
– Зарубки?
– Дулеб повернулся к тому, потом снова - к Никите.
– Что это?
– А вот.
Никита взял белый вербовый кол, прислонённый к поручням моста. Кол был испещрён глубокими зарубками, сделанными ножом.
– Это для нашего воеводы. Идёт пеший по мосту - для него узенькая зарубка,
– Лепо, лепо, - подтвердил воевода.
– Вот уж!
– не смолчал Иваница.
– Про мыто не забываешь, а на тех, кто идёт, едет, имеешь дырявую голову. Тебя же спрашивают: ехал или не ехал верхом монах в ту пятницу?
– А может, и ехал, да я забыл, - сказал Никита.
– Тут такое дело, поехал - не вернётся, он мне не сват, а я ему не брат.
– Так ехал или нет?
– твёрдо спросил Дулеб.
– Сказал, забыл, - стало быть, забыл. И с разбойничьими глазами разве тут один человек за неделю проезжает! Как дружинник, так и забияка. А ежели едет их десять или двадцать, тогда десять или двадцать забияк. А только тут они смирные у нас, потому как крикнет да как взбудоражится наше Мостище да как прискочит наш воевода с отроками!..
– Лепо, лепо, - сказал воевода и уставился на Дулеба своими серо-зелёными усами, будто спрашивая без слов, чего ему ещё нужно на мосту.
Возвращались ни с чем.
– Корчму увидел я там, возле моста, - вздохнул Иваница, когда они уже поднялись на склон, по которому пролегал путь на Киев, - но не станешь же обедать на глазах у этого замшелого воеводы! Не мог он угостить княжьего посланца!
Дулеб молчал. Он всё больше убеждался в своей непригодности к делу, которое неведомо почему поручил ему князь Изяслав.
Обедали, как уже сказано, на дубовом пеньке хлебом, да луком, да мясом, запивали простой водой из глиняного жбана. Дулеб с Иваницей молчали, потому что ничего не выездили. Кричко тоже молчал, чувствуя, что у гостей сегодня неудачный день, а будут ли когда-нибудь более счастливые дни - тоже никто не ведает.
За обедом застала их Ойка.
Появилась она в хижине неслышно, словно дух. Минуту назад они были одни, а теперь уже и она рядом с ними, в своём странном козьем меху, длинноногая, посверкивает иконными глазами, в которых мечутся чёртики, супит густые брови, сросшиеся на переносице, отчего глаза кажутся ещё более глубокими, а тускло-золотистые россыпи веснушек на носу и на щеках кажутся такими неожиданными, будто кто-то только что дал их девушке поносить на короткое время.
Она поздоровалась то ли со всеми сразу, то ли только с Иваницей, по крайней мере всё указывало в ней на намерение говорить лишь с ним, остальных она словно бы и не замечала, они для неё не существовали, они составляли нечто похожее на старый дубовый пень, возле которого сидели. Иваница сразу же повёл себя сурово с нею, будто уже имел на неё нераздельное право. Как могла найти нас так быстро? Нашла, вот и всё.
Они вышли, те двое остались за постной, бедной трапезой, Дулеб взглянул на Кричка, улыбнулся:
– Она оттуда, с княжьей Горы.
– Люди живут всюду, - пожал плечами Кричко.
– Мой сын тоже там. Не говорил тебе, потому что не заходила об этом речь.
– Где же он там?
– А я не знаю. Где-то обретается. Железа ему мало. Игумены взяли. Ещё малым.
Разговор прервался. Будто огонь, в который больше не подкладывают дров.
– Молоды, - снова нарушил
– Ты тоже ещё не стар.
– Не обо мне речь. У меня уже всё позади.
– У каждого что-нибудь осталось позади. Один оглядывается туда, находит там силу или печаль, другой боится.
А те двое шли вдоль берега Почайны, осенняя трава была настороженно-холодная, она словно приготовилась уже укрыться под снегом, который мог выпасть в ближайшую ночь, потому что в Киеве снег падает всегда внезапно, выбирает для этого самое неожиданное время. Иваница топтал траву сапогами, оставляя два тёмных ручья следов позади себя; Ойка шла босая, ступала осторожно, почти не прикасаясь к траве, не было после девушки никакого следа, только её ноги краснели от холодных прикосновений, и у Иваницы щемило сердце, будто сам он шёл босиком по луговой траве, прихваченной первыми осенними заморозками.
Почему ты босая? Почему у тебя нет обуви? Босая, вот и весь сказ. Разве тебе обо всём расскажешь? Можешь не рассказывать, и так знаю, что ты несчастна, хотел бы тебе помочь, всё бы отдал ради того, чтобы ты стала счастливой.
Она расстегнула свой козий мех, она улыбалась уже не только глазами и губами, а, казалось, каждой своей золотистой веснушкой.
Что ты можешь? Никто ничего не может. Боярин Войтишич и тот не может. Князь попытался было прийти на помощь, где он теперь? В могиле. И вы со своим костоправом ищете следа и не можете на него напасть. Он не костоправ, он мудрый человек, творит чудеса. Чудеса - это когда воскрешают мёртвых. А никто ведь не сумел ещё никого воскресить, и вы не сделаете этого. И отца моего никто не сделает зрячим, потому что глаза ему выжгли ромеи. И все бегут от моего отца, мать бежала, когда меня родила; теперь вот и Кузьма бежал, одна я осталась. Не могу покинуть отца, потому что ему нет жизни без меня. Но ведь он издевается над тобой. Разве можно бросать копьё в родное дитя? Должен бросать, потому что за это Войтишич кормит его. Бросал на мать, она вот так кричала, как теперь должна кричать я; вонзалось копьё в доски перед её лицом, проламывалось железо сквозь щели, чуть не задевая материнских глаз; я должна была ойкать за досками, едва встав на ноги, - так и прозвали меня Ойкой за это. Ненавижу отца, ненавижу воеводу Войтишича, возненавидела весь мир, а куда мне податься? Отец мой родной, бросить его не могу. Князь Игорь заманивал к себе, бегала дважды, думала - святой, а он - никчёмный развратник. И всё равно мне жаль его. Брат не мог простить князю то, что он ворвался в нашу семью, а я не прощу брату то, что он… А ты веришь, что твой брат убил князя? Верю? Разве я говорила, что верю? Могу знать или не знать. Уже знаю, а узнаю ещё больше. Тогда помогу тебе. Ведь ты хочешь от меня помощи? Может, и ещё чего-нибудь хочу, сказал Иваница и попытался положить руку на грудь. Но рука его была отброшена резким и сильным ударом, послышался короткий смех, - казалось, смеялось само злорадство; такого с Иваницей ещё никогда не случалось в его многочисленных приключениях с девчатами, хотя, по правде говоря, с киевлянками он никогда не имел дела, поэтому и не очень удивился, потому что, быть может, они такие же необычные, как город, в котором живут.
– Возвернёшься в Киев, тогда, может, и уступлю тебе, - раздалось откуда-то из зарослей травы или со стороны Почайны, потому что, как заметил Иваница, Ойка не раскрывала уст.
– Возвернусь? Да я ещё здесь и не имею намерения выезжать отсюда до времени…
– Уедешь, потому как должен гнаться за убийцами.
– А куда?
– Сказано будет.
– Да и кто ведает, что они убежали? Может, сидят в Киеве, прячутся.
– В Киеве не спрячешься, вы со своим лекарем спрятались?