Юрий долгорукий
Шрифт:
– Напоминаю тебе, что сам можешь записывать всё достойное внимания и памяти, ибо ежели ты поставлен выше всех на земле, то и судить обо всём надлежит тебе первому.
– Юрий и дальше не поддавался запалу, с которым вёл спор князь Андрей. Казалось, этого человека ничто не может вывести из равновесия, поколебать его убеждённость и веру в себя.
– Почему ты думаешь, будто какой-то беглый монашек киевский сможет лучше тебя самого описать всё содеянное тобою? Отец мой, а твой дед, великий Мономах, восемьдесят раз ходил в походы и не ждал, что кто-то всё это опишет, сам был грамотен, сам брался за перо, возил с собою книги и пергамен.
– А написал ли про убийство половецких ханов, которые сдались на его милость и которым обещал сохранить жизнь?
– жёстко спросил князь Андрей, в котором, видно, заговорила
– Или о позорном поражении возле Триполя, где утонул князь Ростислав, - об этом написал Мономах? И что когда-нибудь напишут об этом другие - знаешь, княже?
– Не нужно об этом, - тихо промолвил Долгорукий, - про Триполь Мономах не мог без слёз вспоминать до самой смерти. Не помнил восьмидесяти своих побед, а страдал от единственного поражения, ибо считал, что это по его вине утонул его любимый брат Ростислав. Выиграть восемьдесят битв, а одну проиграть и потерять любимого брата? Зачем тогда все? Великую боль носил в сердце своём Мономах, и не следовало бы тебе, сын мой, вспоминать об этом деле. Мёртвые для нас все одинаково близки, неважно - умер человек день назад или тысячу лет. Всех должны видеть и понимать. Для живых всё доступно: дела, слова, успехи, поражения, слава, позор. Мы рассматриваем дела умерших, ничто не скрывается от нас, так будем же справедливыми прежде всего!
– Вот и хочу, чтобы не судили о нас потомки, как им захочется, сам проследить все записи хочу и поставить записи эти в соответствие с нашими деяниями, - сказал Андрей.
– Для этого нужен человек умелый и посторонний. Сила посторонняя - всегда сильнее тебя самого. А кому не хочется подчинить себе то, чем не владеешь сам? Если бы Мономах не только писал свои поучения, но и проследил, что летописцы скажут про все деяния его, разве говорили бы мы с тобою, отче, про убийство половецких ханов, которое так и останется тёмным, а то и позорным.
– Довольно об этом убийстве, княже. Может, хоть меня не станешь обвинять в убийствах?
– Я - нет. А другие? Как тебя прозвали? Долгой Рукой.
– Ты же знаешь, за что и кто назвал.
– Ну так, а теперь сей лекарь. Кем назвал тебя? Благодетелем? Ангелом? Вершителем воли божьей на земле?
– Дозволь, княже, вмешаться в разговор ваш, хотя и негоже простому человеку это делать, - обратился к Юрию Дулеб.
– Хочешь стать на мою сторону? Но меня можно защищать от кого угодно, кроме моих сыновей.
– Нет, хочу выступить также против тебя.
– Уже выступил. С тобою тоже никто не потягается. Назвал меня убийцей, не спросил, велел ли я убить хотя бы одного человека за всю жизнь, или, может, не хочешь расспрашивать того монашка, не надеясь на подтверждение?
– Я хотел о другом. Про книги и тех, кто их пишет, и про властителей держав, то есть про таких, как ты, княже. Книги - это разум народа, то есть движение вперёд; власть же являет собой порядок в державе, то есть неподвижность, устойчивость. Пока эти две великие силы разделены, они взаимно выправляют друг друга и друг другу противодействуют, тогда также в народном бытии сохраняется необходимое равновесие. Но когда эти обе силы сливаются, вступают в сговор, то неизбежным следствием такого сговора будет угнетение в державных действиях и раболепство в книжном. Потому-то ты неправ, княже, когда отрицаешь пользу от умелых книгописцев. Но не можем признать правды также и за князем, который хочет купить себе книгописца, поставить себе на службу, забыв о его независимости, которая может быть лишь тогда, когда он служит не кому-нибудь одному, а целому народу, державе, то есть истине. Летописец должен сидеть не в княжеском тереме, а в келье, подальше от мира, в стороне от страстей и стычек, и писать с сердцем спокойным и разумом не омрачённым корыстью и нечистыми помыслами.
– У летописцев есть страшнейшее оружие, - бросил князь Андрей, замалчивание. Будто бы и не было тебя, и не был ты и ничего не сделал. Мы не можем сидеть и ждать, кто про нас когда-то там что-то там напишет с непомрачённым умом и невозмутимым сердцем. Так они напишут потом о сыновьях и внуках Мономаха, что они не содеяли ничего достойного упоминания. А кто может это проверить? Поверят написанному.
– Ну и что?
– вздохнул Юрий.
– Так пишут всегда и про всех. Да это ещё не причина, чтобы сидеть сложа руки.
– Города!
– засмеялся Андрей.
– Камни молчат. И всё на свете молчит. Молвят лишь книги. Надеяться на великодушие потомков - больно уж велика роскошь. Их суждения вызываются то леностью, то непониманием, то враждебностью. Если есть случай и возможность самому проследить записывание деяний своих, то почему я должен пренебречь этим? Может, с этого и начинается подлинное величие княжеское, отче.
– Жизнь никогда не начинается с величия, сын мой, зато её можно величием закончить. А с монашком поступим так. Отправимся все в Суздаль, там поставишь перед нами своего монашка, лекарь пускай спрашивает у него, что нужно, на том и делу конец. А теперь в путь!
– Давно бы так, - вздохнул истосковавшийся Ростислав, - а то я уж испугался, что придётся и ночевать в этой баньке на грязных кожухах.
– Ночуй или не ночуй, всё едино киевляне про суздальцев говорят, что они кожухами воняют, - засмеялся Юрий.
– Суздальцы, да не князья.
– А мы князья суздальские, стало быть суздальцы.
Они вышли на берег, и теперь уже Дулеб целиком был в руках суздальцев, ибо не было рядом ни Иваницы, ни коней; его посадили с князем в самую большую лодью с красным княжеским парусом на мачте, и лодья отплыла от острова.
Князь Юрий усадил Дулеба рядом с собой на скамье; князь проникся если и не полнейшим ещё доверием к этому страннодобровольному служителю истины, то, по крайней мере, стал уважать его, как узнал, что Дулеб не просто прибыл от наглого Изяслава для неправедных обвинений, а подчиняясь голосу совести и некоторым указаниям на следы, подтверждением чему был монашек, которого так яростно защищал князь Андрей.
– Не стал бы я раздражать сына Андрея, - доверчиво промолвил Дулебу Юрий, - я-то бы ещё рассказал сказочку про того бога, который изобрёл письмо. Он и не бог был, а полубог, покровитель купцов и воров, которым подарил счёт и игру в карты. Для людей же приготовил умение писать, пошёл к царю той земли и похвалился своим новым искусством. На что царь ответил ему: "Великий изобретатель! Дело одних людей изобретать то или иное искусство или умение, другим же людям надлежит знание о том, что несёт людям это умение: благо или несчастье. Ты утверждаешь, что умение писать сделает народ мудрее и благороднее. А я тебе скажу, что искусство письма, наоборот, внесёт в души тех, кто постигнет его, забвение, ибо, возлагая надежды на могущество письма и память других, они не станут ничего удерживать в своей памяти, и вот окажется, что изобрёл ты не целебное средство для божественной памяти, а никудышное умение записывать, и прославишь мудростью не настоящих мудрецов, а буквоедов и книгоедов". Не книгами и письмом нужно бороться с забвением, лекарь! О нет! Смотри на эту землю. Долго и тяжко будем плыть, и смотри пристально. Не увидишь того, что видел далеко не юге. Тут всё иначе. Не думай также, что нам не любо всё киевское. Ещё дитятей вывезли меня оттуда, но вынес именно из тех краёв тягу к травам, деревьям, птицам, зверью, небесным светилам, утрам прозрачным и вечерам в солнечном огне, к тихим снегам, к голосам, цветам всего сущего. Не забуду никогда того дива земли тёплой и погожей, но и без этой могучей земли теперь не прожил бы. Взгляни, лекарь, увидишь ли ещё где-нибудь такое на свете!
Они плыли несколько дней то по широким, взвихренным разливам вод, то по узким лесным речкам, тяжёлые холодные туманы залегали над посеребрёнными инеем травами, безжалостно холодное небо накалывалось на колюче-чёрные сосновые боры, которым никто не ведал конца, да и этой земле никто не ведал конца, по крайней мере северные её рубежи терялись в неприступных для человека холодах и вечных льдах.
– Смотри, лекарь, - чуть ли не с юношеским восторгом обращался к сдержанному Дулебу князь Юрий, - это единственная беспредельная земля на свете. В ней затеряется, утонет, исчезнет, пропадёт всё, каким бы великим оно ни было, её нельзя ни завоевать, ни покорить, ни купить, она достойна лишь одного: объединения. Кто это может сделать? Бог не сумел, он разъединил людей, разбросал их во все концы. А сможет ли человек слабый и смертный совершить это великое дело? Даже если этот человек князь.