Юрий Гагарин

Данилкин Лев Александрович

— Господа, опять мы не по адресу вопросы задаем. Я космонавт, я с удовольствием покажу, как мы летаем, если у вас будет такое разрешение. А разрешение дает наше правительство, Академия наук этим занимается. По-моему, вам лучше обратиться туда».

Конец злополучной пресс-конференции в ООН больше похож на агонию танковой колонны, попавшей в засаду в узком ущелье: Гагарин не в состоянии ни отшутиться, ни сколько-нибудь резко ответить на откровенно оскорбительные инсинуации. Его провоцируют, и он не может ответить; он почти в нокауте. Несколько раз очевидно, что смех в зале относится непосредственно к нему; единственный, кто спасает его, — это переводчик на

английский, формализующий его сбивчивые ответы.

«— После возвращения английского астронома Ловелла из СССР он сделал заявление, что, по сути, США ведут гонку за Луну с самими собой и что СССР по существу вышел из этой гонки. Правда это?

— Видите ли, я бы не хотел переубеждать господина Ловелла в этом вопросе. Но все-таки Луна в какой-то степени представляет интерес для человечества.

— Это все-таки не совсем ответ на вопрос. Я спросил — правда ли, что Советский Союз отказывается?

— Знаете, всеми этими проектами занимается Академия наук. Я не являюсь академиком, не вхожу ни в какой совет — так что лучше все-таки у них спросить».

Занавес.

По сути, пресс-конференция в ООН — журналистский аналог «темной», устроенной ему в оренбургской казарме.

В. И. Гагарина приводит состоявшийся однажды в Швеции диалог Гагарина с каким-то президентом, потрясенным находчивостью Гагарина. «„Кто вас учит отвечать на вопросы, господин Гагарин?“ — спросил президент. — „Те, кто их задает“, — тут же последовал ответ» (1). С учетом его ооновских реплик эта тоже кажется скорее беспомощной, чем эффектной, скорее неуместно-дзенской, чем остроумной.

Такой Гагарин — вялый, неостроумный, ненаходчивый, путающий ударения в словах — сегодня выглядит крайне непривлекательно. Начинаешь сомневаться в его речевой компетентности — и вообще в способности адекватно слышать, что он сам говорит; и правда, если вспомнить, иногда он становился страшным занудой и изъяснялся тяжеловесными, театральными, выспренними, с претензией на глубину, замечаниями. «Да, — задумчиво сказал Гагарин, — вот как раз на тишину время труднее всего найти. А она ведь союзница многих добрых дел и начинаний» (53). «Вот и получается, что мы гости на Земле: пришел и ушел. Как те звездочки, что „падают“ в августе: чирк — и нет. А мы еще ссоримся, затеваем драчки, треплем друг другу нервы, укорачиваем и без того эту удивительную и короткую жизнь. Мало того — войны затеваем, чтобы уничтожать друг друга. Мы же гости на Земле, — как-то нежно и утвердительно повторил он, — и должны делами <…> продлевать жизнь пришедшим после нас поколениям…» (54). «Иногда я целиком отдавался тишине, какую даже трудно представить. Я всегда любил тишину. Тишину раздумий, тишину труда. Жаль, что в наш энергичный двадцатый век мы все меньше обращаемся к ней, к тишине!» (55). И ведь все эти псевдоглубокомысленные, явно почерпнутые откуда-то из советской беллетристики фразы он произносит даже не с трибуны, а в частных разговорах, с друзьями.

Добавьте к этим «философствованиям» другую черту его речевого портрета — постоянные шутки и «розыгрыши», остроумие которых остается под большим-большим вопросом. Добавьте экстраординарную соматическую — наводящую на мысль о том, что, возможно, лучше всего было бы рассматривать этого человека через оргстекло, — подвижность. Может быть, на самом деле Гагарин вовсе не был таким уж привлекательным, каким пытался представить его официальный советский канон?

Может быть.

Возвращаясь к пресс-конференции в Нью-Йорке.

На самом

деле, то, что сейчас кажется катастрофой, тогда никоим образом так не выглядело. Судя по газетным отчетам, никто из журналистов не ушел с этой пресс-конференции разочарованным — не более, чем обычно, по крайней мере. Смех и аплодисменты кажутся издевательскими — но они вовсе не издевательские. Впервые было произнесено что-то конкретное — что у СССР есть лунная программа и по ней кто-то готовится (пусть даже все это было неправдой). И заявления британского астронома вовсе не были уничтожающими — он мог заявлять все что угодно, а тем временем один за другим советские корабли удачно стартовали в космос; Гагарин знал об этом — и всего лишь проявил свою обычную сдержанность.

Прессу больше интересовало, правда ли, что Терешкова помолвлена с кем-то из космонавтов и вот-вот выйдет замуж — и если да, то за Андрияна Николаева или за Павла Поповича? Никто и не ждал от Гагарина остроумия и откровений — журналисты всего лишь надеялись, что он хоть чуточку проговорится, потому что завеса секретности была настолько плотной, что прогнозировать какие-то следующие действия СССР в космосе не было никакой возможности. Именно поэтому реплики Гагарина, остроумные или нет, в любом случае воспринимались как откровение — хотя бы и двусмысленно-пифийское.

Гагарин и Терешкова продолжали быть триумфаторами. Их визит в Мексику оценивался страшно нервничающими американцами, которым Советы лезли непосредственно в подбрюшье, как «феноменальный пропагандистский успех для Советского Союза» (56); причем прием был, по характеристике Los Angeles Times,«спонтанным» и «несрежиссированным» — и пока одни 500 мексиканцев, одетые в национальные костюмы, распевали старинную революционную песню «Валентина», а другие 500 лупили друг друга за право подойти к «космической паре», «20 представителей из насчитывающей в общей сложности 50 человек американской делегации на конференцию прибыли практически незамеченными» — просто потому, что им не повезло приземлиться «в тот же час, когда прилетели русские» (56).

Затем эти самые русские улетели на помощь Вальтеру Ульбрихту в Восточную Германию, где как раз должны были пройти выборы — и там тоже их встречали многотысячные толпы с цветами и военным оркестром. Да, они были рекламным лицом советской власти — во всех ее проявлениях, от псевдодемократических выборов до действительно качественных экспортируемых продуктов: оружия, техники, промтоваров. От них самих требовались скорее символические, чем конкретные поступки: «делами продлевать жизнь пришедшим после нас поколениям». «Космическая пара» прогулялась вдоль недавно возведенной Берлинской стены, поулыбалась избирателям на участке района Панков — а затем отправилась на футбольный матч ГДР — Венгрия, где Валентина Владимировна вышла на поле и со всей присущей ей грациозностью пнула мяч к центру поля (57). Сборная ГДР проиграла — ну так зато Национальный фронт Ульбрихта выиграл выборы с результатом 99,96 процента.

В октябре 1963-го у них все получалось хорошо, даже то, что сейчас вызывает некоторые сомнения. Гагарин приносил много пользы, и он был нарасхват; и, наверное, у него были поводы ценить тишину больше, чем у всех остальных.

«Он совершенно не вправе был распоряжаться своим временем, своими действиями. Он получал указания об участии в многочисленных внутренних и внешних общественно-политических мероприятиях. Куда лететь, где выступать, кого приветствовать — это все ему приказывалось» (24).