Юродивая
Шрифт:
— Кто ты? — еле слышно вышептала Ксения. — Почему я голая лежу?.. где моя одежда?.. Где я?..
— Тс-с-с-с… я Сульфа, — ответила женщина, наклонилась над Ксенией еще ниже и полоснула лезвием ей по губам. Когда брызнула кровь она припала губами к губам лежащей.
— Вот мы с тобой и покровились, и породнились, — прошептала; она говорила на незнакомом языке, но Ксения без труда ее понимала. — Отметина у тебя на всю жизнь останется.
— Я… на Зимней Войне?… — Труд восстановленной речи, выталкиваемых из себя с натугой слов измучил Ксению. — Дай мне… пить, прошу тебя…
Раскровяненные губы ворочались тяжко, как звездный ствол вокруг Полярного Кола. Женщина усмехнулась, взяла в пальцы один из каменных шаров, висевших у нее на груди на ремнях и веревках, и сунула Ксении в рот.
— Вот, высасывай из него лунное молоко, сок миров, — сказала, смеясь, отирая со щек Ксении кровь. — На всю жизнь напьешься. Больше ничего не захочешь. Ни воды. Ни вина. Ты в горах. Война идет. Ты жива. Я с тобой.
— Кто ты?..
Женщина встала, выпрямилась горделиво, подняла балахон, заголив грудь и живот. Ксения увидела, что все тело ее было расписано темными, лиловыми и кровавыми узорами, живая жизнь шла и цвела на ее теле, бились о берег прибои древних морей, шли стада буйволов на водопой, катались по снегу медведи в любовной схватке, и кочевники с волосами, летящими по ветру, скакали на низкорослых
Она обнажила в зловещей хищной улыбке зубы. Клыки были выкрашены в черный цвет.
— Я Сульфа, — прорычала, и тотчас лицо ее превратилось в морду огнеглазого тигра, когда он глядит в просвет меж лиственничных ветвей в зимней тайге. Я шаманка. Я спасла свою сестру. Ты тоже шаманка, я знаю. Ты сама не знаешь об этом. Я была там, когда вырос взрыв до неба. Мне звезды сказали. Я поила тебя кровью росомахи, чтобы ты ожила. Я сажала тебе на грудь птенца орла. Ты лежала, не дышала. Тогда, чтобы оживить тебя, я легла на тебя. Я раздвинула тебе ноги и воткнула в тебя черный гладко обточенный сук железного дерева, толстый и длинный. Я проткнула твою землю и достала до твоего неба. Я разорвала и сожгла остатки твоей одежды. Мои соски касались твоих сосков. Я проткнула твое небо и вышла с изнанки твоего мира. Достигнув твоей свободы, я стала безостановочно целовать черным деревом твою свободу. Я плясала в твоей свободе, целовала ее непрерывно, и я бросала охотничье копье, мне хотелось проткнуть испод твоего мира насквозь и посмотреть, что будет дальше. Я хотела видеть, как ты оживешь. Копье, брошенное мной в тебя, коснулось точки жизни, Где Все Родилось. Ты закричала и ожила, и твой лоб покрылся росой. Я облизала твои брови и поцеловала тебе обе ладони, чтобы ты хорошо хваталась жизнь, крепко держала. Но ты не открывала глаз. Ты открыла глаза только сегодня. В танце родились миры. В танце родились мы с тобой. Мне звезды сказали, что ты танцевала на Зимней Войне для солдат, и сложились в узор, показывающий твой танец. Ты не умеешь. Я тебя научу. Я научу тебя всему. Я Сульфа.
Она опустила кожаный подол, пляска мира прекратилась; бесшумно исчезла и тут же вернулась, принеся Ксении еду. Это были кедровые шишки, крупные, с голову ребенка. Сульфа давила орешки пальцами и вкладывала мякоть Ксении в рот. Потом снова милостиво поднесла к губам Ксении белую каменную Луну.
— Ай-Каган, — сказала Сульфа, кивая на круглый белый камень, — царица ночи Ай-Каган. Это ты в будущем, взятая на небо. Я сделаю так, чтобы ты стала ею. Ты выкатишься на небо. Под твое молоко будут подставлять руки и рты. А твое белое лицо будет мертвым. Серебряным и костяным. Ты не сможешь улыбаться. Плакать. Целоваться. Шептать. Петь. Ты будешь вечно глядеть белым каменным лицом вниз, на землю. А тебе будут молиться. Будут кричать тебе: царица ночи, Ай-Каган, помоги мне в родах!.. а мне — в охоте!.. А мне — царем стать!.. вождем!.. а мне — врага убить!.. а мне любимую на грудь привлечь!.. и ты ничего не сможешь сделать для них, круглая, каменная и мертвая, а они все будут верить, бедные, что ты все сможешь. Довольна ли ты своим будущим?
— Нет, — с усилием выдохнула Ксения. Ей казалось, что она вышла из своего тела, медленно летела, кружилась над ним, осматривала бессильное тело свое со всех сторон.
— А если нет — живи здесь и сейчас. Здесь и сейчас, слышишь?! Живи в себе. Живи во всех… Я научу тебя жить внутри зверей. Я научу тебя замыкать на себе самой кольцо любви. Я отправлю тебя туда, где ты жила раньше. Я сделаю тебя тем, кем ты была прежде. Ты будешь мне благодарна.
— Сульфа… — Ксения, наморщась от боли, приподнялась на шкуре на локтях, и коготь убитого медведя царапнул ей ладонь, — а где…самолет?.. Мне надо… в Ставку… где шофер?.. Не знаю его имени… не успела спросить…
— Что такое «шофер»? — сердито спросила Сульфа и прикрыла глаза, присев на корточки у шкуры. — Не говори мне слов, которых не существует. Твой мир — не мой мир. Но мой мир — это твой мир. Поняла? Если будешь послушной ученицей — скоро будем с тобой гулять среди звезд. И первое, что я сотворю с тобой, — разрисую тебя всю ликами моего мира. Я хочу, чтобы ты принесла меня в свой мир, если мы разлучимся.
— А если меня убьют? — Ксения дрогнула ртом в трудной усмешке.
— Тебя уже не убьют, — возмущенно ответила Сульфа и ударила кулаком Ксению по груди. — Я вернула тебя оттуда, откуда не возвращают, и закляла. Выздоравливай. Здесь нет выстрелов. Сюда не долетят серебряные палки с огнем внутри. Тебя не найдут, будь спокойна. А найдут — я превращусь в тигра. Или в барса. Никому не будет охоты — добыть тебя из моих лап.
И Сульфа захохотала пронзительно.
Вот шаманка в горах. Жилье, сколоченное из кедровых досок. Кругом гольцы, обрывы, отвесы острого камня. И я — ученица шаманки. Я шаманкина девочка на побегушках. Так!.. ты об этом мечтала?!.. она замучит тебя, стреножит, как дикую лошадь. Вот она несет баночки с красками, отрезанные лапки хищных птиц, длинные острые иглы, кисти из беличьих хвостов, зубы горностая на ниточках, связку разных ножей, и коротких, и бесконечных; конца лезвию не видно, во тьме хибары теряется он. Она бросает ножи на земь, как хворост для разжигу, и звенят они. Зачем ножи, Сульфа?!.. А вот увидишь. Только не вопи. Крика твоего здесь все равно никто не услышит. Я не люблю, когда кричат и мешают мне в деле. Ложись на живот. Не визжи. А то свистну, прибегут красные волки и загрызут тебя.
Сульфа переворачивает меня на живот, и я чувствую, как в мою голую спину, всю израненную взрывом, раны едва зажили, лопатки изувечены, рассечены вывороченными наружу шрамами крестец и плечи, входят длинные иглы, по остриям краска стекает под кожу, Господи, это же останется на мне на всю жизнь, я ничем не смою рисунки мира, я буду с ними есть и пить и танцевать и петь, и они будут шевелиться на мне, а-а, как это больно, да не больнее боли, если мне больно — значит, я живу, значит, я дышу, значит, я….
— Люблю тебя! — дико крикнула Сульфа и ударила меня пяткой в разрисованную спину. — Вставай! Танцуй! Мой мир вошел в тебя! Бейся теперь! Кричи теперь! Все совершилось! Поздно плакать! Это праздник! Праздник жизни! Пляши! Вот настоящая пляска! Безумствуй! Грызи пальцы! Выбрасывай к небу ноги, руки! Звезды сыплются на тебя! Гляди! Звери пришли к тебе! Они хотят плясать вместе с тобой!
Она открыла дверь избенки, на снегу сидели горбатые медведи черными стогами, и красно, по-палачьму, горели у них глаза, и волки сели в круг и поднимали морды к Луне, и выли, — а в черном небе над горами качался серебряный маятник Луны, мне надлежало ею стать после последней смерти своей, и звери выли на Луну и подергивали лапами, и вертели мордами, и вперяли в меня красные зрачки, звери хотели петь и танцевать со мной, я поняла это, а Сульфа стояла в дверях избы и смеялась хищно, и ее лицо становилось попеременно то мордой волка, то мордой лисы, то носом медведя, то зубами зимнего тигра, и она кричала мне: «Пляши вместе с ними и пой!» И я стала петь, и услышала, что голос мой стал голосом зверя, я ужаснулась, волосы мои поднялись дыбом, а Сульфа подскочила, запустила руку мне в косы и зашептала: «Ну, что загривок-то вздыбила, хорошая волчица, хорошая, не сердись, не вой так, что душа выходит и обратно не возвращается», — и я оглядела себя и увидела — шерсть на мне везде, вся я покрыта шерстью волчьей, и вспомнила отца своего, царя Волка, и узнала древнюю кровь свою: да я не Ксения! я волчица, дикая волчица в горах, в тайге хребта Хамардабан, я владычица здешних мест, каждый камень в гольцах — родной моей лапе с когтями, а где люди Курбана, жирные хари, могутные плечищи в погонах и без погон?.. — я забыла их. Я волчица, и уставлен мой взгляд на Восток, и я вою, и пляшу, перебирая замерзшими на снегу лапами: о-у-у-у!.. о-у-у-у-у-у-у-у!.. и волки все воют за мной древнюю страшную песнь, их еще не убили, братьев моих, сестер моих и слуг, а вот воет моя мать, а вот и мой отец сидит, подняв седую морду к широкоскулой Луне, и золотая корона у него на лбу, и красные бешеные глаза у него, и, вижу, он признает меня, подбежал на негнущихся старых лапах и мне в ребрастый бок мордой тычет, хочет скрепить печать родства, и я кладу морду ему на загривок и вою, вою неистово, на все горы, на всю белую степь и тайгу, на полмира, заглушая огонь орудий, стрельбу и грохот взрывов, вою так: отец мой! я шла по горам и морям, по градам и весям, я жила среди людей, но люди гнали меня, мучили меня, и я теперь понимаю, за что они гнали меня и мучили меня: я была не их породы, я была ни зверь, ни человек, я носила платье из мешка, я бродила по снегу в ночной рубахе, бежала навстречу людям в одежде мужской, и они пугались, и показывали на меня пальцами, и бросали в меня камнями, тухлятиной и рванью, и, кивая на меня, наущали своих детей: вот, глядите и запоминайте, это прокаженная, это странная человечица, ни на кого не похожая, — чтобы она не навредила вам, не съела вас с косточками, не утащила ночью, чтобы сжечь на высоком костре в лесах, бегите от нее быстро! бойтесь ее! швыряйте в нее палками, булыжниками, обливайте ее кипятком и горячей смолой! Преследуйте ее и изничтожьте, если хватит у вас сил! Так учили взрослые люди своих детей, но попадались и такие, что вместо камня клали мне в ладонь кусок хлеба, вместо яда протягивали мне молоко в кружке, а то и просто колодезной воды, кто принимал меня за беглую, за расстригу, кому мстились на моем чистом теле язвы, и все-таки кормили, поили, дорогу указывали, — и я приходила в большие, кишмя кишащие людьми столицы, и добрела, наконец, до града Армагеддона, брызгающего кипящей водкой и людской слюной, и я была одна зверь среди них, а имени им не было, ибо ни людьми, ни зверями я не могла их назвать; и они толпились вокруг меня, а я, задирая морду к Луне, все выла и выла им на широких площадях их золотую судьбу, провидела их жизни, предсказывала повороты земной оси, оживляла умерших, воскресала истлевших, а мне никто не верил, надо мной смеялись и боялись меня, им казалось, что все, что делаю, это только их сон, и они больно щипали себя, желая проснуться, и тогда я поняла, что меня будут ловить, меня будут излавливать и пытаться содрать с меня мою родную шкуру, чтобы излечить меня, чтобы сделать меня такой, как они — ни рыба ни мясо, ни зверь ни человек, и я бежала от них сломя голову, бежала, подворачивая тощие лапы, подвывая на бегу, прячась, забиваясь в подворотни, в старые, на слом, седые дома, на чердаки и в подвалы, а меня выслеживали, настигали, связывали мне лапы, стягивали морду тугой веревкой, ребра обматывали цепью, и цепь больно врезалась в мою плоть, стирая до крови подшерсток, оставляя на коже полосы рубцов; в зубы всовывали мне палку, чтобы я не прокусила руку, меня калечащую, и верно!… я не оставила бы клочка от них, но вот беда, я их любила, и тобой и только тобой, о мой отец Волк, была посеяна опасная любовь в сердце моем, в моей крови и жилах! И я смирялась, отец! Я их прощала! Они ломали мне лапы… всаживали пытошные крючья под ребра… иной раз я висела на дыбе, и они кричали снизу, воздымая многозубые лица: «Глядите!.. Мучится, прямо как человек!..» И голос верещал: «А может, отпустим?..» Но не отпускали меня так просто, отец — я сама убегала, я неслась на всех парах через каменную чащобу, через нефтяные озера и мусорные овраги, где жители Армагеддона совокуплялись среди бела дня, одежд не снимая, визжа и хохоча непотребно, я бежала, серая на белом, сквозь пустое человечье пространство, я дышала жаром и свободой широкого бега, я знала, что они, бедные мои палачи, все больные насквозь, все гнилое у них внутри, все потертое и дырявое у них снаружи; и я повторяла себе: я хочу им помочь, и я помогу им, вот пройдет еще одна Луна, еще сто Лун большого Времени, и они услышат мою речь, поймут мой долгий вой, то тягостный, то нежный, упадут передо мной на снег на свои чревоугодные животы и запрячут в снег лица от стыда передо мной, и я положу им на затылки свои лапы, со сбитыми когтями, со стертыми в кровь от великого бега пальцами, и я поцелую их волчьею мордой своей в знак примирения, прощения и любви, и я провою им последнюю в жизни песню свою: ДАВАЙТЕ ЛЮБИТЬ ДРУГ ДРУГА, А УБИТЬ ДРУГ ДРУГА МЫ УСПЕЕМ ВСЕГДА! Но я не успела так пропеть, еще сто Лун не прошло, и меня изловили снова и отправили в клетке летающей сюда, и нарядили в свои наряды, и заставили делать то, что они, люди, любят и понимают: развлекать, веселить, даже перед костяным ликом Смерти, под проливным огнем выстрелов. И я выполняла людскую волю, отец, потому что я любила их. И они, те, кто должен был умереть на Войне завтра и в любую минуту, они неистово хлопали мне в ладоши за мое неистовое веселье, за то, что я перед ними ходила колесом и отбивала чечетку, в виду вселенской бойни, и они хоть на миг любили меня, потому что я прикидывалась перед ними человеком, и, хотя б на миг, но приняли они меня, отец, в свою стаю.
И вот Сульфа! Она превратила меня! Она одела меня вновь родной шерстью! Я волчица с лунными зубами и глазами красными как Марс, я царица ночи, я владычица снеговых гольцов, и горе тому, что приблизится ко мне со злом. Я буду выть и петь, сражаться и бороться. Я умею бороться, отец. Клыки мои остры. Сульфа вымажет их черной краской. Вой, отец, вместе со мной! Я люблю тебя! Я навеки останусь здесь, в снегах. Я наследую твое царство. Я буду загрызать коз и овец, если буду голодна, а людей… никогда не трону.