Юродивая
Шрифт:
А наутро он повез меня на передовую, там был у меня концерт, прямо на морозе, на открытой, из кедровых досок сколоченной эстраде пела я и приплясывала, и ходила на руках, и все видели у меня под сверкающим платьем военные ватные штаны, серые и стеганые, и бойцы сидели в ватниках и в тулупах, и цигарки дымились у них в зубах, а офицерье щеголяло в зверскую холодину в пилотках набекрень, и уши мужиков светились как красные лампы, а носы свисали, как красные желуди, и отпускала вся измотанная Войной толпа всякие соленые шуточки в адрес певички — ну я и наслушалась!.. а уж чего-чего только я в жизни наслышана ни была!..
…ну я и наслушался! я бы хотел там стать деревянным и железным, но я был живой, с ушами, слушал и смеялся — до чего мужской глупый язык беспощадный и нищий, хоть бы слова другие какие придумали, так нет же, сто веков одно и то же. И Ксения моя — как зажег ее кто изнутри, подпалил бикфордовым шнуром — как бешеная, как сумасшедшая!.. — пела и плясала, и на ушах и на бровях стояла, и штучки-дрючки откалывала, и колесом по доскам ходила — я обалдел, обомлел, я просто умер, за живот держался — ну просто как… как юродивая!.. — вся металась она и брызгала дикими огнями… Я свистел от восторга, складывая пальцы рожками и поднося ко рту! Я вопил ей: Ксения, давай! Жми! Покажи им всем любовь на Войне! Пригвозди Войну смехом ко кресту! Пусть потыкают Войне в живот палками, штыками, рыбьими мордами складных ножей! Пусть поиздеваются над ней, осточертела она, в зубах навязла!
Ксения скатилась кубарем с помоста, перевела дух, я подбежал к ней и обнял ее, бритые офицеры с прямоугольными лицами подходили, довольные, раздобрившиеся, протягивали ей коробки конфет — и откуда явилась тут роскошь, да, самолеты тащили в брюхах забытые яства, только для белых, а среди нас мотались и гибли на Войне и желтые, и черные, и сизые, и красные, красные от мороза, красные от крови, вымазанные в крови по уши, — и Ксения смеялась, открывала коробки и сыпала конфеты на затылки и за шиворот тем, кто их преподносил, и отходили люди, опешив, и кто-то хватался за кольт на боку, да ничего не поделать было, с ней надо было смиряться, ее надо было видеть и любить. И когда началась атака, а началась она сразу после Ксеньиных прыжков, страшно, густо и стремительно, и продыху не было от огня, от сплошного сельдяного косяка длинных огней, бегущих по смертоносной трассе параллельно земле, сметающих все на пути, и мою машину, и дощатый пьедестал, где Ксения отплясывала и вертелась волчком, и палатки солдат, и бетонный квадрат штаба, и я так хотел верить, что она не сгорит в огне, что она не умрет на этой драной, долбаной Войне, — а о себе я даже и не подумал.
Она должна была попасть в Ставку, далеко в горах. Уничтожить Генерала? Те, кто послал ее, не думали, что, убирая Генерала одной из бессчетных армий Зимней Войны, они делают благое дело. Наоборот. Они хотели продлить Войну и тщательно выбирали способ, каким можно длить и длить бойню; исчезновение одного из маститых генералов и его армии вместе с ним обеспечивало смуту и разброд на всем Восточном фронте, отчаянный поиск включения свежих сил в нечеловеческую игру, перестановки слагаемых, ввода новых интегралов и алгоритмов смерти. Она понимала, что за ее действиями следили, и это странно было ей, всю жизнь скитавшейся по миру свободно. Они избрали верный путь — дергали за ниточку жизни сына. Но и она была девка не промах. Она могла учудить в последний момент все что угодно. Отмочить номер. Не хуже, чем на дощатых заиндевелых эстрадах в нашпигованном пулями высокогорье.
Вызвали самолет, маленький истребитель, похожий на электрического ската. Привезли ее на ледяное плато, говорили разные слова, прежде чем поднять по трапу. Ксения не слышала. Зрачки ее гуляли по запредельной белизне скал и террас. Коршуны летали высоко, небо дышало в нее пьяным спиртом. Она искала шофера. Он божился, что полетит вместе с ней. Он пудрил ей мозги. Он брехал как собака. Сердобольные руки напялили на нее каску. Жалкая защита. Если самолет собьют, никакой каски вовеки не понадобится. Ну, давай, входи. Люди ждут. Не тяни резину. Здесь отсчет времени иной. Опоздал — и тебя прошила пуля. Поспешил — и…
Ксения и два угрюмых рослых офицера поднялись по трапу. Горы блеснули клинками. Их обняла рвотная духота самолетного нутра. Лампы над креслами жирно капали медленным, бараньим светом.
Налетел гул, покрыл все, истек смертной тоской, взорвался.
Ксения не видела, как взлетел на воздух одним мощным взметом огня поселок в горах, укрепления передовой, люди, машины, оружие, как срезался, будто масло под ножом, крутой склон ближней сияющей голубым опалом горы. Истребитель тряхнуло, летчик в панике стал резко набирать скорость отрыва, стена пламени встала перед рыбьими глазами иллюминаторов. Раздался треск, грохот, небо раскололось надвое. Завеса разорвалась.
Последнее, что запомнила Ксения, было ошалелое, опустошенное смерчем боли лицо шофера, с которым она спала в пропахшей бензином машине сегодня ночью, увиденное ею в трещину разорванного надвое самолета.
— Пр, пр, пр. Тр-р-р-р-р-р-р. Ахр, агр, тута-тута-дум. Стырри! Стырри!.. Оле пр. Оле пр. Оле хо ра. Оле хо ра. Гуа, гуа муа ма. Маа раа хо. Маа раа хо. Хо! Хо!
«Вот я и на том свете, — подумала она устало. — Здесь по-иному балакают. Непонятно. Никогда не обучусь. Так и буду тут век молчать».
Над ней наклонилось лицо. Глаза по плошке. Черные круги век. Черный рот. Искусанный? Израненный?.. Одежды из кожи, из плетеных веревок, на груди вышиты шерстью медведя Солнце, Луна, Марс и Венера. Чуть ниже — три оленя бегут, медведь за ними гонится. Еще ниже — из земли выходят зубы и ноздри и один глаз во лбу. Птицы крестиками лапок пометили круги: один, другой, третий — обнимают видимый мир. А за видимым миром — невидимый. Сквозь обод Солнца просвечивает лик. Сквозь серебряный блин Луны — другой. Звезды горят на лбах. Их никто не видит, кроме…
Бьет, бьет, в бубен бьет, шипит по-змеиному, рычит по-волчиному, на нее сохатым идет! Сейчас задавит копытом! Когтем располосует — от горла до колен… Что приговаривает?.. К чему… приговорит?!..
Женщина с огромными зверьими глазами ниже склонилась над лежащей Ксенией. Взяла в руки нож и птичью когтистую лапу. Взмахнула ножом. Разрезала кожу на Ксеньном животе. Ксения застонала. Женщина обмакнула в Ксеньину кровь птичью сухую лапу и стала рисовать окровавленной лапой у Ксении на животе рисунки, шепча:
— Вот катится шар, обняли кольца его… катится в черноте, в ночи!.. рисую его тебе слева от пупка, чтобы богатство было, чтобы ты вся в золотых кольцах ходила… а ниже, к развилке ног, рисую тебе зверя ру, чтобы зверь ру дал тебе судороги своих неистовых желаний… а под ребрами, на груди, во всю землю живота, над ключицами, на шее и бедрах я нарисую тебе все живое и мертвое, что населяет Верхний, Средний и Нижний Миры. Оле хо ра!
Кровавая лапа чертила узоры. Ксения застонала. Она лежала…клейкие веки, скрипит от боли шея. Не повернуть голову. Не осмотреться… глаза, яркие синие белки, с трудом развернулись, пошли по планетным орбитам. Лежала… на шкуре мохнатого зверя; шкура была свежевыделанной, от нее пахло сукровицей и салом. Распластанные комки, то, что было некогда зверьими лапами, — черные; брюхо наполовину черное, наполовину белое; башка белая; в подлобье горели ненастоящие, из цветного стекла радужки. Ксения нащупала пальцами огромные загнутые когти. Медведь? Почему такой диковинной расцветки? Кто эта пугающая баба в кожаном балахоне, с висящими на груди на веревках шарами из зеленых, черных и синих непрозрачных камней, похожими на маленькие луны, что корябает ей по животу и голой груди отрубленной птичьей лапой, обмакнутой в кровь ее, в новую рану ее? Бормотанье женщины переходило в свист, в шип, в птичий клекот. Она рычала зверем. Она взвизгивала, как покинутый щенок волка. Она знала много наречий без единого слова.