Юсуповы, или Роковая дама империи
Шрифт:
«Мы частенько наезжали к Юсуповым. Моя кузина Ирэн, дочь великой княжны Ксении Александровны, сестры государя, была замужем за князем Феликсом Сумароковым-Юсуповым. Ах, они были так веселы, задорны, привлекательны, обаятельны! Они притягивали к себе, многие люди любили бывать у них.
Еще бы – танцы, вечера, развлечения, домашние концерты! И приглашали не бог весть кого, любимцев публики: Собинова, Максакову, Барсову, Вяльцеву, цыган. Иногда собиралось небольшое общество, человек пятнадцать – двадцать, читали вслух, разыгрывали скетчи, заводили какие-то необычные развлечения, иногда садились за карточный стол. Всяк иностранец, приезжавший в Петербург, норовил заехать в это очаровательное общество.
Особняк Юсуповых находился на набережной Мойки. Иностранцы, когда брали извозчиков, чтобы к ним ехать, говорили: «Мойка-стрит, Юсупов-хаус». В двухэтажном особняке множество комнат и большой танцевальный зал. После танцев всегда подавали пикантный ужин: креветки, крабы, красное вино и мадера, по праздникам – шампанское и торты.
Стоило войти в дом, как вы слышали музыку. Она здесь постоянно звучала, но в скорбные дни не светская, а духовная.
Несколько раз в году Юсуповы устраивали благотворительные базары, где мы продавали свое рукоделье, носовые платочки и кружева, а матушка акварельные картиночки, все это отдавали по рублю.
Феликс – душка, такой милый, не побоялся и прикончил этого слизняка Распутина. Помаялись с ним, конечно, он был здоровенный и живучий, пришлось его в проруби утопить, чтобы сдох.
Незадолго до этого события я встретила в обществе Пуришкевича – он был такой милый, обходительный, приветливый, – и спросила его:
– Долго еще будет отираться этот мужик Распутин?
– Подождите, мы скоро его уберем, он всем надоел, – посулил Пуришкевич.
Юсуповы были очень богаты. Феликс был щедр для бедняков, всем помогал, кто ни просил. Однажды я была у них в гостях, тут пришла курсистка и сказала: «Всем известно, что князь денег не считает, транжирит, бросает деньги на ветер. А у меня до денег большая нужда». Феликс спросил: «Сколько?» Она попросила восемьдесят рублей, он ей дал. Замечательная была семья».
Каждое слово здесь выдает плохую актрису, которая могла только гримасы корчить, да и то дурно, вульгарно, пошло, с отвратительной претензией на великосветскость. Вообразить такой разговор с Пуришкевичем, в таком тоне, о боже… К тому же вся семья государя находилась под сильным влиянием Г.Р.! Анастасии было семнадцать, когда случилась трагедия в Ипатьевском доме. Превратиться в изголодавшуюся простолюдинку (она очень много внимания уделяет тому, кто что ел, словно надеясь добавить правдоподобия своим россказням) за девять лет великая княжна не могла бы ни при каких условиях.
Но я вернусь к тому дню, когда у нас появилась взволнованная Мари, не знающая, чему и кому верить в этой истории. Она уговорила Феликса отправиться в Зеон – так назывался замок герцога Лейхтенбергского близ Мюнхена. Мой муж отправился туда в сопровождении профессора Руднева, из самых горячих приверженцев самозваной Анастасии. Этот господин восторженно поведал Феликсу, как он, в бытность свою в Петербурге 28 июля 1914 года, вместе с другом проходил через Дворцовую площадь и откуда-то сверху на них посыпались бумажные шарики, которые бросали две расшалившиеся великие княжны – Татьяна и Анастасия. И Руднев уверял, что Анастасия очень хорошо помнит этот день и эти бумажные шарики! Феликс прямо спросил: «А вы уверены, доктор, что не упоминали о шариках перед этой особой раньше?» Доктор очень смутился и перевел разговор на то, что пули и штыковые удары изменили до неузнаваемости лицо великой княжны.
Между прочим, потом герцогиня Лейхтенбергская рассказывала мне о самозванке: «Она была очень хитрой. Однажды ее спрашивали: «Помните, у вас на камине стояла фарфоровая собачка?» – и на следующий день она говорила очередному посетителю: «Помню, у нас на камине стояла фарфоровая собачка». Видимо, так же обстояло дело и с этими шариками.
Феликс прибыл в Зеон, где ему сообщили, что «ее императорское высочество» больны и не принимают. Руднева, впрочем, не задерживали. Он ушел к Анастасии и вскоре вернулся сообщить, что весть о появлении князя Юсупова ее очень обрадовала. «Феликс пришел! – якобы вскричала она. – Какое счастье! Скажите ему – одеваюсь и спускаюсь немедленно! И Ирина с ним?»
Феликс, перекосившись от фальши, которой были пропитаны эти слова, ждал еще четверть часа, пока эта дама не появилась. Он был с самого начала уверен в обмане, но распознал бы его в любом случае. Эта особа совершенно ничем, ни лицом, ни манерами, ни осанкой, не походила ни на одну из великих княжон. При этом лицо ее вовсе не было затронуто штыками или пулями. Феликс начал разговор по-русски, потом продолжил по-французски и по-английски. Анастасия отвечала только по-немецки. Но всем было известно, что великие княжны немецкий язык знали очень плохо, в царской семье по-немецки никогда не говорили, предпочитали русский язык. К тому же девушки прекрасно знали французский и английский.
Феликс говорил мне потом, что ехал в Зеон, раздираемый двумя чувствами: доверием и недоверием. Он очень хотел верить – как и мы все. Но поверить было просто невозможно, он уехал в убеждении, что все, кто поддерживают эту так называемую Анастасию, преследуют весьма корыстные цели.
На следующий год берлинская уголовная полиция предприняла частное расследование. Обнаружили, что под именем Анастасии пыталась втереться в наше доверие полька по имени Франциска Шанцковска. Ее родственники сразу узнали ее по фотографиям, им показанным.
Самозванку поддерживали определенные круги… С грустью признаю, что среди них были и наши, Романовых, родственники. Считалось, что личные капиталы моего дяди Никки были помещены в иностранные банки. Через лже-Анастасию, наследницу, пытались этими деньгами завладеть. Но мало кто знал, что с самого начала войны мой дядя император поручил министру финансов Коковцову (от него мы с Феликсом это и узнали) перевести в Россию весь свой личный капитал. На счету одного берлинского банка осталась какая-то незначительная сумма.
Сидней Гиббс, воспитатель бедного Алеши, выразился совершенно безапелляционно: «Если это – Анастасия, то я – китаец!»
Она где-то еще пыталась потом отстаивать свои права, написала книгу, о которой я говорила, дурачила других людей, но нас это уже не интересовало.
А теперь – о той опасности, от которой нас спасла княгиня Нахичеванская.
Феликс всегда был неравнодушен к искусству и однажды стал ужасно расхваливать какого-то Бернштейна, тоже эмигранта, говорил, что надо поддержать талант нищего соотечественника, а антисемитизм, которым он мою неприязнь к этому «соотечественнику» объяснял, нынче не в моде, особенно во Франции. «В конце концов, Модильяни тоже был еврей из Ливорно», – как-то раз бросил он, чем совершенно меня ошеломил. Оказывается, мой муж более наблюдателен, чем мне казалось!..