Южное седло
Шрифт:
На мосту царило интенсивное движение. Носильщики тяжело ступая, шли гуськом, и среди них жена Анг Намгиала. Этой миловидной шерпани доверили нести драгоценный ящик с деньгами. Вербовщик носильщиков молодой человек из соседнего селения, считал деньги, одновременно захватывая из блюда пригоршни риса. Гомпу бегал взад и вперед, принося все новые и новые блюда, доверху наполненные рисом. Чарлз вел наблюдение из стратегического пункта. Последний раз мы попрощались с преданным Гиальеном и Нимми, который плакал и умолял нас приехать поскорее снова. Вполне обоснованные выговоры Джона не повлияли на его преданность, или он их попросту не понял. Было грустно покидать простое, радостное гостеприимство шерпов для более сложных и утомительных церемоний. Я постоял некоторое время у поворота тропы, наблюдая Нимми и Гиальена, все ещё машущих рукой на прощание.
Мы покидаем Сола-Кхумбу
На следующий день мы шли вдоль реки, среди пурпурный орхидей, смешанных с дикими розами и чертополохом, среди лесов пихты и серебристой березы. Три наши шерпани, сидящие у тропы, угостили меня, когда я проходил мимо них, очень вкусным, рассыпчатым творогом. Оглянувшись, я подумал, что это очень привлекательная группа: смуглые круглые лица с миндалевидными глазами, прищуривающимися при улыбке, в которой деятельное участие принимали сверкающие зубы и полные губы черные как смоль гладкие волосы, заплетенные в косы и покрытые косынкой или шалью; серебряные браслеты и украшенные самоцветами ожерелья, подчеркивающие блеск шерпских фартуков. Эти фартуки они не снимают даже в высочайших ущельях. Максимум того, что они могут себе позволить, это засучить рукава. Большая часть наших шерпани, подобно жене Анг Намгиала, сопровождали своих мужей. Таким образом, в летние месяцы оба могут зарабатывать деньги; если есть ребенок, он путешествует, сидя поверх материнской ноши.
Мы ужинали в самом большом доме в Тате, расположенном на правом берегу Дудх-Кози. На этот раз в меню фигурировали шесть цыплят. Наш идеал и стремление в то время сводились к тому, чтобы каждому доставалось по цыпленку без дележки с кем бы то ни было.
Когда я выбрался из атмосферы удушливого дыма, облака рассеялись. Сверкая белизной под светом звезд, один из пиков гребня Кангтега по ту сторону ущелья укутывал свои плечи дремлющим облачком. Далеко внизу, в черноте, блестел одинокий огонек. Я задался вопросом: почему меня почти до слез трогает свет в темноте у подножия белой горы? Наверное, виной тут контраст между уютом жилища, все же отражающим человеческую жизнь, и холодным миром снегов. Конечно, та же гора не приведет меня в волнение под небом Антарктиды.
Мы держались правого берега, чтобы обойти ущелье. Мост, по которому раньше переходили, должен был быть теперь ниже. Это означало подъём и траверс через два длинных отрога горы, второй из которых вел вниз, к гребню над Таксиндху. Таким образом, следующий день начался с крутого подъема. На тропах встречались охотящиеся за кровью пиявки. «Превосходно,— сказал Грифф Пью.— Поскольку её у нас слишком много, они помогут изъять излишек». Затем последовал спуск через лес и ленч у горного потока перед следующим подъемом. Последний, предсказал Тенсинг, займет четыре часа, и он ненамного ошибся. Это был утомительный, скучнейший подъём, подобного которому мне ещё не приходилось встречать. Тропа начиналась зигзагами, затем шла строго вверх прямо по громадным плитам, громоздившимся друг на друга в виде лестницы. После 600 метров я почувствовал, что «вершина» должна быть близко. Но прошли ещё 600 метров, туман снизился до земли, лил сильный дождь, а подъём, по-видимому, не собирался никогда кончаться. Очень хорошо, не буду останавливаться. Буду идти, пока не помру! Это продолжалось ещё полчаса, после чего я просто вынужден был остановиться, чтобы отдохнуть от убийственного однообразия и подтянуть рюкзак. Мы оценили высоту этого подъема в 1300 метров. Можете себе представить преодоление черной лестницы такой высоты без единого отдыха! Наверху стояла молитвенная стена, и начиналась грязная ровная тропа. Внезапно мы увидели врытый в землю валун. Но нет, это была громадная глыба со щелью внизу. Из щели шёл дым, а вокруг костра Тхондупа толпился народ. Здесь после надоевшего дождя был дымный рай, благословенный отдых и тепло.
«Дайте нам картошки (алу)»,— сказал Эд. Когда картошка появилась, все с жадностью накинулись на неё.
На следующий день в густом тумане мы пересекли высоко расположенный участок, в точности похожий на холмы Уэльса. Мы находились примерно на высоте между 4270 и 4570 метров, и здесь в предшествующем году швейцарцы потеряли двух носильщиков, замерзших во время снежной бури. Затем мы пошли вниз через бескрайние леса, сквозь редеющий туман, к безымянным, не нанесенным на карты речкам, к травянистым склонам западного гребня Таксиндху.
Волнующим моментом каждого перехода было прибытие почты. В любой день, идя по тропе, можно было наткнуться на людей, отрешенных от мира сего и погруженных в чтение писем, телеграмм, газетных статей. Телеграммы приходили пачками. Некоторые из них, адресованные экспедиции, Джон оставлял у себя, но и того, что доходило до нас, было вполне достаточно, чтобы понять, что интерес, вызванный восхождением, был намного больше, чем мы ожидали. Телеграммы от ветеранов Эвереста, таких, как Шиптон, Тилман, Самервелл, Нортон; трогательная телеграмма от швейцарцев, которые так много нам помогли, и благородная телеграмма от Мориса Эрцога, который на следующий год должен был руководить французской экспедицией. Помимо этого радостные личные телеграммы, некоторые от людей абсолютно неизвестных или от таких, кого я, к своему стыду, совершенно забыл, но все, конечно, по достоинству оцененные.
Был ли Эверест нам другом?
Мы двигались на запад, и, после того как пересекли гребень Чиангма, совсем покинули страну шерпов, Эверест отступил на задний план. Он остался как радостное воспоминание, и только Чарлз Эванс ещё поддерживал с ним контакт. Что же, этот первый Эверест никогда ещё не был очень ясным, как отражение личности. Сначала план и надежды, затем масса скал и снега, над которыми бушует ветер, теперь нечто вроде пленного Франкенштейна. Да, это именно то впечатление, которое я от него получил. Горы всегда являются в тех цветах, какие придает им взор наблюдателя. Для наших предшественников это был великан, который сдувал пришельцев ветром и утомлял их разреженностью своего воздуха. Это был враг.
«У нас была хорошая погода и хорошие условия для битвы с нашим противником. Мы не можем жаловаться... Мы были побеждены в честном бою» — так писал Говард Самервелл в 1924 году. Или опять-таки Смайс после 1933 года: «Эверест был враждебен к нам и мы чувствовали, что за этой враждебностью, в жгучем холоде и внезапных разрушительных штормах кроется нечто почти личное».
Для меня, когда я стоял на нем, Эверест был равнодушен и безличен, так безличен, как мысль о смерти и как испытание. В минуты вдохновения мы воспринимаем его как вызов и как смелое предприятие, великолепное предприятие, какой бы характер оно ни носило. В нашей повседневности мы рассматриваем его как альпинистскую проблему, состоящую из множества мелких препятствий, вокруг которых мы суетимся и хлопочем, как будто они наиболее важные вещи на свете. Наконец, мы стали относиться к нему как к дружеской старой вещи, так же как мы стали друзьями с вершинами Северного Уэльса. Теперь, когда альпинисты возвращаются домой, те, кто ничего не понимают в горах, толкуют «о победе» над павшим противником. Но они, альпинисты, благодарны вершине, погоде, своему счастью, позволившим им взойти так высоко на вершину, которая проверяла их, но не отвергла.
Скалы и перевалы Эвереста омываются такими ветрами, какие ни одно человеческое существо выдержать не может. Какое значение имеет для него вся эта маленькая летняя шумиха?
Таковы были мои впечатления об Эвересте, когда мы начали спуск и эти впечатления только отошли на задний план, когда полная гласность начала освещать другой, отличный Эверест светом нашей деятельности. Этот воображаемый Эверест, хотя и ярко сверкающий в книгах, в картинах, в заголовках, не может быть той гигантской бесстрастной массой, которая все ещё возвышается за нами.
Последний день похода
Цветы украшали наше возвращение: орхидеи по сторонам тропы перед Джунбези, а на лугах за Тапки, где мы разбили лагерь, кивали, источая аромат, лиловые ирисы. Еда, солнце, дождь, усталость, красота — таковы мои воспоминания о походе.
Солнце. На перевале Ламьюра Ваньянг, на высоте 3650 метров, я лежал, залитый солнцем, и читал «Братьев Карамазовых», неизменного фаворита гималайских восходителей. Часто такие утра были солнечными и прекрасными, затем спускались облака и гремел гром, намекая, что муссон уже пришел. Тусклое, затуманенное солнце исчезало за легкой вуалью. Шел теплый дождь, пропитывающий влагой все окружающее. К вечеру обычно прояснялось. Мы двигались на запад, пересекая невысокие хребты, по скользкой от дождя тропе.