Южный Календарь (повесть и рассказы)
Шрифт:
– Если до ночи не приеду, так считайте, на второй день остался, – сказал он жене и сестре, поставил прялки в возок, покрыл их рогожей и уехал.
С самого утра Савета кашляла сильнее обычного. К вечеру этого дня она вымылась и обрядилась. Вечер же занялся чудесный.
Тени от строений и деревьев сначала вытянулись во всю длину, потом пропали, уступив место негромкому и ровному освещению. Стерня за домом порозовела, и окошки хат, словно лужи, высверкнули прощальными лучами уходящего солнца. Задевая верхушки сосен, оно подвигалось к западу, обнажая хрустальную грудь небес. На небосводе то здесь, то там возникало смутное, неверное мерцание первых нетерпеливых звезд, полумрак, крадучись, надвинулся на землю, и уже ночь раскинула свой трепещущий шатер.
Савета лежала у себя в горнице поверх новой колючей радюжки, которую достала из «смертного» сундука, и прислушивалась, не загремит ли вдали Семенов возок, не звякнут ли удила, не зафыркают ли лошади. Несколько раз она справлялась у Евдоси, вернулся ли брат, и снова надолго закрывала глаза, уводя из мира свои взоры, не замутненные страхом греха.
Осторожные шаги Евдоси на мгновение привели ее в себя. Она подняла обмеревшие было веки и увидела над собой перепуганное лицо растерявшейся девушки.
– Евдосечка, – твердым голосом сказала она невестке, – я нынче умру.
– Господь с тобой, сестрица! – пролепетала Евдося. – Что ты говоришь?
– Семена только жду попрощаться. Дождусь – и отойду.
Евдося перекрестилась и присела на скамейку рядом с ней. Савета надолго замолчала и снова приопустила веки. Евдося сидела у ее изголовья, прислушиваясь к ночной тишине, следя ее ровное дыхание. Однако Савета не спала. В окно заглянула луна и позолотила внутренность горницы сказочной позолотой. Евдося не отрывала глаз от Саветиного лица, такого прекрасного и молодого. Несколько раз она забывалась и склоняла усталую головку, и на груди ее тихонько ударялись друг о друга мониста и пацеры. Лунный свет, распластавшийся на дощатом полу, переместился. Глаза Евдоси закрылись сами собой, и желтое пятно на полу стало уже не пятно, а словно поле дозревшей ржи. По этому полю, утопая в спелой тяжести колосьев, шла она сама, распущенные волосы свободно струились вдоль тела и широкими прядями накрывали лицо. «Русалка ходит по житу», – думает Евдося и открывает глаза – а видит лежащую Савету и лунную дорожку, забравшуюся уже на высокое ложе умирающей и еще выше – на сплюснутые бревна стены. Тишина стучит в ушах, и Евдося опять окунается в рассеянную дымку сна под призрачное жужжание ночи.
Наконец какое-то легкое, почти неуловимое движение спугнуло дрему с глаз девушки. Савета чуть повернула голову и заговорила так:
– Евдося, Евдосечка, перед предвечным престолом прошу тебя: не ходи ты на музыки, не ходи на бесовские пляски. Семен – он что? Ведь так любит тебя, что и слова поперек не положит. Не было бы беды…
В облике Саветы явилось нечто такое, что было различимо даже во мраке лунной ночи. Ее заострившиеся черты еще хранили природную красоту и темным недвижимым слепком запечатлелись на стене, помазанной луною. Лицо озарилось голубоватым сиянием, и было непонятно, игра ли это прихотливого небесного луча или обещание скорого и неминуемого блаженства. В предчувствии новой жизни губы ее плотно прилегли друг к другу темной чертой.
Евдося придвинулась к ней:
– Сестрица.
Савета не проронила ни слова.
– Видишь ли ты светлых ангелов? – прошептала она.
Но сестрица ничего уже не отвечала, и похолодевшая ее рука беспомощно повисла поперек кровати, доставая до пола тонкими восковыми пальцами.
Время, словно волны речной песок, любое горе по крупице утаскивает в свои недосягаемые кущи.
Над могилой Саветы прямо встал крест, потом потемнел от дождей и покосился, и маленькие древоточцы начали обреченную работу, испещрив его могучую стать затейливыми узорами своих ходов.
Под самым погостом, подмывая крутояр и плеская в порывистых волнах отражения крестов, извивается Буг.
Течет он, медногрудый, тесно ему в берегах своих. Ивы склонились над ним и скорбно лопочут длинными листьями. Их ветви похожи на грустные пальцы, ласкающие уходящее время, стремящиеся хотя на одно мгновенье задержать его размеренный бег.
Но они бессильны, эти гибкие тоскующие кисти, и время вплетается в говор волны и уносит бог весть куда все, что было дорого, под неразборчивое ворчанье коричневой пены.
Стали жить без Саветы. На музыки Евдося больше не ходила, поминая Саветин наказ, а радовала мужа простыми домашними радостями. Он же, когда уставший садился за ужин, никак не мог оторваться от желанной и, садясь к столу, баюкал маленькую девушку на своих сильных коленях.
Из-за Буга к дочери приезжала Марина, неизменно прихватив с собою сладких гречишных бобов, которых напекала в ночь перед отъездом целую торбу.
– Ах, доченька, – не оставляла она слезных своих жалоб, – почто отдала тебя так далеко, рано. Каюся, что не могу тебя видети. Хоть на праздник приезжай до матери.
Евдося слушала мать и сама безмерно тосковала по своим близким да по беспечным танцам под луной в щемящем дух просторе летней ночи, а еще сильнее скучала по Куптию, где стоял одиноко старый дуб и, как слепой великан, тщетно открывал широкие объятья своих богатырских ветвей.
Раз под вечер Семен отвез Евдосю в Рогозно погостить и уехал обратно за Буг – присмотреть за немощным отцом да задать скотине. На подъездах к деревне видели, как парни раскладывали на поляне большой костер. Несколько молодиц в праздничных нарядах бродили у опушки, срывая луговые цветы.
Не успела девушка еще наговориться как следует с родными, как прибежала подружка Устымка, разодетая для танцев.
– Евдосечка, готова ли ты? Музыки вот-вот начнут!
Но Евдося грустно покачала головой.
– Куда мне идти? – нерешительно промолвила она. – Все наряды-то дома остались.
– Что за беда! Ух весело же будет сегодня. Казаки придут и девки из Новоселок, – прибавила она.
– Негоже, дочка, ходить тебе в хоровод, – вмешался Иосиф. – Прошло твое время. А ты, шептуха, – сказал он Устымке, – шла бы одна да не сбивала бы с толку.
– Ой, диду, – рассмеялась Устымка. – Что худого рядышком постоять, на людей посмотреть!
Евдося продолжала упрямиться, но что же поделаешь, когда душа так и просится в круг. Да и отец махнул рукой.
– Что же, – согласился он, – иди, коли невтерпеж, да позору мужу не принеси.
Евдося опустила глаза и тихо произнесла:
– Вы и скажете. Мне ли не знать?
– Ничего, дочка, – застыдился Иосиф, – это я так.
Устымка торопила и торопила, и Евдося отправилась, в чем приехала, не сменив одежды. Она шепнула что-то на ухо подружке, но та ответила: