Южный Календарь (повесть и рассказы)
Шрифт:
Все это продолжалось довольно долго.
Василий Александрович посмотрел на мальчика – мальчик спокойно спал, то тихонько посапывая носом, то хватая душный воздух приоткрытым ртом. Он лежал на спине на грязном матрасе, откинув правую руку за голову. Пальцы были согнуты, как будто он держал в руке невидимое яблоко. Другая была прижата к груди, с уголком одеяла, пропущенного меж пальцев. Иногда, точно замедленной вспышкой, лицо его на пару секунд освещалось голубоватым светом летящих назад полустанков и снова тонуло во мраке.
Из-за перегородки еще раз донесся сдавленный хрип, бормотанье, и все стихло. Василий Александрович лежал на спине и тупо смотрел в потолок. По нему чертили
Тогда он спустился с полки, нащупал на столике сигареты и пошел в тамбур. В тамбуре стоял грохот, спертый воздух, пыльный запах угля и перегорелого табака. В углу к коричневой стенке прислонился измочаленный веник, мокрый и черный на конце, и валялись на полу окурки разной длины под забитой до отказа пепельницей-перевертышем. Самый длинный из окурков на фильтре был измазан чем-то красным, скорее всего, губной помадой. Василий открыл дверь между вагонами. Тотчас тамбур наполнился грохотом колес, лязгом железа. Где-то внизу, под ногами, что-то блестело, рябило между покатыми половинками площадки.
Он вернулся в купе, и почти сразу же, через несколько минут, вернулась женщина. Она вошла осторожно, посмотрела на сына, присела у него в ногах, раза два глянула наверх, пересела ближе к окну и некоторое время сидела, отвернув голову к окну, и смотрела в ночь, подперев подбородок ладонью. Дважды она привставала и оправляла юбку, запуская ладонь себе под ноги и потихоньку всхлипывала. Василий Александрович лежал не дыша. Стараясь не шуршать, он повернулся набок и снова увидел перед собой отверстия и в них кружочки неподвижного потаенного света.
Женщина внизу тяжело вздохнула и, склонившись над мальчиком, тронула его рукой, разбудила. Дождавшись, пока он встанет, она подняла нижнюю полку и стала подтягивать что-то тяжелое, наверное, коробки с инжиром. Мальчик, опершись на столик, цеплял ногами свои башмаки, и, надев их, присел ей помочь. Выставляя тонкие неоформленные руки, он поддерживал коробку на ребре постельного ящика, и лопатки, натянув свитер, остро выступили у него на спине. Василий Александрович открыл глаза и, заложив руки за голову, уже не таясь, наблюдал за ними.
– Приехали? – проговорил он нарочито скрипучим безразличным голосом.
При звуках его голоса женщина вздрогнула. Поправляя непослушные волосы, она коротко взглянула на него красневшими еще глазами и поняла, что он слышал и знает. Она отвела взгляд, свернула матрасы, свой и мальчика. Разложила тележку. И еще раз посмотрела на Василия Александровича, уже долго и открыто – как будто ждала, что он ее ударит. Василию Александровичу стало неловко. Он принял у нее матрас и бросил его наверх.
Из своего купе вышел проводник, подтянул брюки и, сонно поматывая головой, побрел открывать дверь. Через секунду о стенку тамбура ударила откидная площадка. Женщина, нагнувшись, закрепляла на тележке коробки. Волосы прядями рассыпались у нее по лбу, по лицу – она их не убирала.
– Подождите, – вдруг сказал Василий Александрович, – давайте я у вас куплю, – и кивнул на коробки.
– Так не успеем уже, – ответила женщина. Она слегка улыбалась, глядела на него снизу вверх, и ее лицо светилось каким-то тихим счастьем, и смущения уже не было на нем.
– Я все у вас куплю, – сказал он. – Мне нужно.
– Все? – нерешительно переспросила она, выпрямилась и огляделась, словно приискивая, с кем бы посоветоваться.
Впрочем, никого не было. Лишь в тамбуре возился проводник. Он стучал совком, ворочая брикеты угля, и почему-то ругался вполголоса. Было слышно в непривычной тишине стоянки, как открывают двери в других вагонах и оглушительно хлопают площадки.
Василий Александрович помог освободить тележку, затащил коробки обратно в купе и устроил их на полу под столик. С озабоченным лицом по коридору прошелся проводник. В руке он держал открытую ученическую тетрадь с почерневшим от грязи сгибом.
– Московский пропускаем, – сказал он, мельком взглянув на коробки, – стоп-машина. – И с выражением недовольства добавил что-то сам себе на каком-то неизвестном наречии.
Василий Александрович вышел к распахнутой двери, взялся за белые поручни и высунулся наружу. Впереди у тепловоза стояли на семафоре один над другим два рубиновых огня и рельсы казались голубой проволокой. Вдоль состава все было пусто, только через несколько вагонов тоже торчала чья-то лохматая голова и вертелась туда-сюда. Северо-восток просветлел уже у горизонта прозрачной бирюзой, на ней розово проступили бледные пятна зари. В больших окнах вокзальчика виднелись серые стойки камеры хранения и ряды пустых деревянных кресел в зале ожидания. Кроме этого здания, таившего в глубине за высокими окнами рулады свернутого света да редких одиноких деревьев, ничто не задерживало взгляда, и было далеко видно.
Женщина с мальчиком шли уже по платформе. Мальчик нес тележку, а женщина смешно болтала кистями рук, словно ей было непривычно идти налегке. Может быть, чтобы занять руки, она взяла мальчика за руку, но он вырвался и пошел вперед. Женщина, склонив голову, шагала за ним. Один раз она оглянулась. Василий Александрович видел, как свет фонаря прокатился по стальной ручке тележки; потом они зашли в тень, и сумрак поглотил их окончательно.
Когда на следующий день Василий Александрович проснулся, в купе было пусто. Случались еще остановки: и ночью, и ранним утром сквозь сон он слышал торопливую речь, шорох обуви и поклажи, однако к нему никто не сел. Поперек соседней полки криво лежал свернутый матрас с подушкой внутри – в том самом положении, в каком оставил его ночью Василий Александрович. Полосатый чехол матраса слез, и его край болтался вместе с вагоном, а в солнечном воздухе беспорядочно плавали невесомые ворсинки. Солнце висело вровень с пыльным окном в голубом небе над пространством поблекшей степи и, казалось, катилось наперегонки с поездом. Василий Александрович вспомнил ночь, голос заводного Володи, смех проводницы из девятого вагона, женщину с мальчиком и коробки с инжиром. Коробки стояли на полу, одна на другой.
«Что же мне с этим делать?» – растерянно думал Василий Александрович, озирая коробки. Одна была перевязана розовым жгутом, другая черным проводом. Он подтянул к себе верхнюю, поднял крышку и заглянул внутрь. Инжир был чернильно-фиолетовым, темным, как почерневшие луковицы, зеленые его хоботки чуть подсохли на срезах. «Что же мне с ним делать?» – снова подумал Василий Александрович, с усилием подвигая верхнюю коробку.
Ослепительный круг солнца неуклонно поднимался по небосклону, не вырываясь вперед, ни на полметра не отпуская летящий поезд. На пригорках были разбросаны деревни, шиферные крыши домов белели, отбрасывая потоки солнца, повсюду угадывались признаки осени, убранные поля, бесчисленные брикеты соломы. По извилистым оврагам тянулись пепельные ветлы, но настоящего леса еще не было, и пустые пригорки желтели неяркой краской увядания. Земля жила, и еще жил инжир в душной темени коробок. Мимо окна, мелькая зелеными скамьями, просвистела пригородная платформа. Василий Александрович прильнул к окну. Скоро, наверное, Воронеж, подумал он, как-то незаметно для себя запустил руку в коробку и стал есть тяжелые, размякающие в пальцах плоды.