Южный комфорт
Шрифт:
– Ах, ах!
– насмешливо обошла она вокруг Твердохлеба, растерянно топтавшегося в прихожей.
– Бабушкина пропажа? Отец уже хотел подать на всесоюзный розыск или воспользоваться услугами Интерпола.
– Я могу тебе только сказать, - буркнул Твердохлеб, - что дело против Кострицы не возбуждено.
– Осчастливил!
– всплеснула руками Мальвина.
– Не возбуждено! А кто снимет подозрение, так оскорбительно брошенное на профессора? Кто смоет грязь, которой вы забрызгали благородного человека?
– Мальвина, не смей, - стараясь придать своему голосу твердость, попросила Мальвина Витольдовна.
– Ты должна понять: у каждого своя работа, свои
– Обязанности!
– закричала Мальвина.
– Что это за обязанности нападать на порядочных людей! Что это такое? Может быть, мне скажет кто-нибудь?
Они продолжали стоять в прихожей, Твердохлебу хотелось убежать отсюда, бежать куда глаза глядят и никогда не возвращаться, не было на свете силы, способной спасти его от собственной жены, ибо власть женщины над мужем самая страшная и самая безжалостная, однако спасение появилось из-за высоких дверей кабинета главы семьи, сам Ольжич-Предславский, расправляя седые усы, потрясая пышной седой гривой, в один миг покончил с "бунтом на палубе":
– Мальвина! Что это такое? Ты забыла о добропорядочности. Не для того ты вышла замуж, чтобы выбрасывать теперь такие фортели! Чтоб я подобного больше не слышал.
Пустые слова, но на Мальвину они подействовали магически. Не бросилась на шею Твердохлебу, молча повернувшись, ушла в свою комнату, но и это уже была маленькая победа. В прихожей тенью промелькнул Тещин Брат, сочувственно бросив Твердохлебу:
– Поздравляю с программой-минимум! Мой свояк не стал цитировать, что сказано о браке в Британской энциклопедии, в Ляруссе и у Брокгауза. Это дает нам право спокойно поужинать и дернуть по рюмочке!
– Всю прошлую ночь я пил, - признался Твердохлеб.
– Так я и думал. Иного выхода человеку не найти. Сейчас мы запьем все это старокиевской водочкой, которая и на мою строптивую племянницу подействует именно так, как нужно. Жизнь слишком короткая, чтобы ее усложнять. Долгая жизнь знаешь у кого?
– У кого?
– идя мыть руки, вяло поинтересовался Твердохлеб.
– У пенсионеров. Особенно у персональных. Спрашивается, почему они называются персональными? А потому, что имеют право критиковать значительных персон. Для этого им отпущена долгая жизнь. Грусть и тоска. Не рекомендую.
– Мне персональная пенсия не угрожает.
– Как знать, как знать!
Видимость мира была восстановлена уже в тот вечер. Мальвина иногда даже снисходила и выбиралась на прогулку с Твердохлебом по Крещатику, хотя и дышала на него презрением, как дракон огнем. Вот так и встретил он в магазине "Головные уборы" ту молодую женщину, которой дал свой телефон и попросил позвонить. Не мог простить себе такого поступка, но и не каялся. Будь что будет. Уже произошло.
Раскаяние наступило, кажется, уже тогда, когда он писал на узеньком чеке номер телефона. Чужим, неприятным самому себе голосом хрипло сказал женщине: "Прошу вас позвонить по этому телефону..." Примерно нечто такое. И еще добавил какую-то банальность, за которую готов был вырвать себе язык! А затем еще лгал Мальвине и делал вид, что заинтересовался шапкой. Один нелепый поступок может перепакостить тебе всю жизнь!
Чувствовал ли он себя таким уж несчастным и осиротевшим, или та удивительная женщина дала ему надежду? Как, чем, почему? Ну, была одинокой. Это точно. Временно или постоянно, но одинокой. Какие доказательства? Пришла выбирать шляпку без никого. Какая женщина обойдется тут без зрителей, свидетелей и сообщников? Прокурорская логика, сказала бы Мальвина. Но об одиночестве - это он уже потом. А там, в магазине, когда быстрое, словно белка, существо выкручивалось перед зеркалом, поднимая и опуская голые руки, поблескивая нежной кожей под мышками, улыбаясь в зеркале самой себе и всем, кто приближался, - там Твердохлебу показалось, что все это только для него. И когда Мальвина похвалила шляпку, а он и сам что-то буркнул и женщина спросила мягко и ласково: "В самом деле? Вы советуете?" - то решил, что обращается она несомненно только к нему. Было такое впечатление, словно всю жизнь он ждал этого голоса и дождался. Но даже не голос очаровал его, и не лицо, не фигура, не гибкие, нежные руки. Поразила улыбка незнакомки. Улыбка разливалась по ней, словно солнечное сияние, охватывала, покрывала ее лицо, руки, плечи, грудь, как бы обволакивала золотой сеткой, улыбка вырывалась золотистыми зернами из глубины ее глаз и летела на Твердохлеба, и он задохнулся, спазм перехватил горло, что-то в нем екнуло от счастья и восторга почти неземного. Казалось, что где-то на небе его заметили и пригрели.
Этим он мог бы оправдать свое безрассудство хоть на Страшном суде.
Оправданий, к счастью, никто не требовал. Та женщина то ли просто не обратила внимания на его поступок, то ли отличалась особым благородством. Она не звонила, не отзывалась, молчала и тем самым уводила его от нежелательных мыслей и поступков. Он не знал о ней ничего. Не знал, кто она, откуда, какое у нее имя. И никакие детективы не помогли бы. Она была для него прекрасной незнакомкой. Она - и больше ничего. Местоимение. Как в той песне, которую поет София Ротару: "Я, ты, он, она, вместе - целая страна..."
ПРИЛАГАТЕЛЬНОЕ
Может меняться настроение, но не характер. Когда неожиданно успокаивается человек буйный, крутой, неуступчивый, вокруг него разливаются сладкие реки благоволения; когда же ты только и отличался что тихим благодушием, а затем вдруг взорвался, то этого тебе не простят ни за что, всех будет подмывать сделать из тебя новоявленного грешника и каждый шаг твой будет сопровождаться теперь встревоженным кудахтаньем и осуждающим бурчанием: "Слышали? Видели? Этот Твердохлеб. Такой рассудительный и вроде порядочный человек, а тут смотрите - в один день изменился, будто проглотил какую-то таблетку! Кто бы мог подумать?"
На работе, дома, даже на улице. Впечатление такое, будто сам Киев хмурит свои золотые брови и сурово грозит Твердохлебу тысячелетним пальцем: опомнись и возвращайся в первоначальное состояние.
А изменился ли он? Его добродушную твердость считали просто добродушностью, за его тихой уравновешенностью никто не умел увидеть ураганов, раздиравших на части его душу, никто не умел разгадать тоски по человечности, по голосам свободным, независимым, полным радости и беззаботности. Твердохлеб и беззаботность? Ну-ну...
Жизнь топтала его, как подорожник.
В детстве - нет. Детство, когда у тебя есть мать и отец, когда ты накормлен и убаюкан, всегда счастливое. Все воспринимается как заданность, некритично и, так сказать, непретенциозно. Сравнение - эта первопричина всех человеческих завистей - в детстве носит односторонний характер: только в пользу того, кто сравнивает, - так что тут еще нет ощущения жизненной несправедливости и той печали, которая потом будет терзать тебя до самой смерти, тут еще действует мощный предохранительный фактор душевной чистоты и умение находить радость даже в несчастье, подобно шевченковской сиротке, которая, не найдя, чем похвастаться перед детьми, сказала: "А я у попа обедала".