За чужую свободу

Зарин-Несвицкий Федор Ефимович

– И потом, ваше превосходительство, – добавил Лев Кириллович, – мы бы просились в состав отряда, находящегося под командой русского генерала.

Толь недовольно поморщился.

– Это я не понимаю, – сухо сказал он. – Мы сражаемся за одно дело, и мы все братья. Его величество не одобряет подобных чувств своих офицерах.

Бахтеев молчал.

– Впрочем, – снова начал генерал, – это пока еще не представляет затруднений.

Он подошел к столу и наклонился над развернутыми листами.

Несколько минут он рассматривал

их, словно соображая.

– Отлично, – сказал он наконец, – вы хотите вперед? Мы вас назначаем в корпус Винцингероде, в бригаду генерала Ланского, в Сумский драгунский полк. Это вас устраивает?

Молодые офицеры поклонились.

– Рощин, – обратился Толь к молодому адьютанту, – заготовь приказ.

В эту минуту из кабинета фельдмаршала вышел дежурный офицер и произнес:

– Здесь ли князь Бахтеев? Его светлость желает принять его.

– Я, – ответил Лев Кириллович.

– Пожалуйте, – любезно проговорил офицер, приоткрывая дверь.

С чувством невольной робости, несвойственной его характеру, Бахтеев переступил порог кабинета. Дверь за ним затворилась. Он сделал шаг вперед и почтительно поклонился. Он давно, чуть ли не с самого Смоленска, не видел Кутузова и теперь был поражен его болезненным видом. До сих пор все слухи о болезни фельдмаршала он склонен был считать интригой со стороны его врагов, всеми силами старавшихся доказать, что старый фельдмаршал уже не годится в вожди. Но теперь он сам увидел и почувствовал, что этот старец уже стоит на краю могилы.

Кутузов поднял на него безучастный, утомленный взор.

– Ты князь Бахтеев, племянник Никиты Арсеньевича? – спросил он.

– Да, ваша светлость, – ответил Лев Кириллович.

– А, ну, здравствуй, – продолжал Кутузов, – мы большие друзья с твоим дядей, подойди ко мне. Ближе!

Лев Кириллович подошел вплотную к креслу фельдмаршала.

– Дай обнять тебя, – с чувством произнес он, – ты словно гость залетный из стран моей молодости.

Он обнял склонившегося к нему Льва Кирилловича и поцеловал его в голову.

– Ну, Христос с тобой, – начал Кутузов, – я получил письмо от князя Никиты. Он пишет, что ты молодец, да это и сам я знаю. Этих крестиков я даром не давал, – он кивнул на Георгиевский крест, белевший в петлице Левона. – Ну, что старик? Как живет? Чай, не такая развалина, как я?

Левон ответил, что дядя вполне здоров и даже несколько месяцев тому назад женился.

Слабая улыбка промелькнула в лице князя.

– Ах, он злодей! Не забыл прежних авантюр, – произнес он. – На ком же?

Левон сказал.

– И, поди, хороша? – даже несколько оживляясь, спросил князь.

Старый фельдмаршал питал слабость к красивым женщинам.

– Ее находят красавицей, – ответил Левон, невольно побледнев, до такой степени ярко промелькнуло в его воображении прекрасное лицо Ирины.

– Эх, эх! – тяжело вздохнул фельдмаршал, – суета сует и всяческая суета, –

в горьком раздумье, как бы про себя произнес он.

Минутное оживление исчезло с его лица, и оно вновь приняло утомленный, болезненный вид.

– Да, – вдруг сказал он, – так оставайся при мне пока…

– Ваша светлость, – быстро ответил Левон, – я уже записан генералом Толем в Сумский драгунский полк.

– А, вот как, – тихо сказал фельдмаршал. – Ну, что ж, с Богом. Будешь писать дяде – поклонись от старого друга… Ну, с Богом, – повторил он.

Он снова обнял Левона и перекрестил его. У порога Левон обернулся и в последний раз взглянул на старого вождя.

Кутузов смотрел прямо перед собой и, казалось, уже забыл о самом существовании Левона. Он словно во что-то вглядывался, что смутно и неопределенно рисовалось перед ним вдали.

Левон вышел на цыпочках, словно из комнаты умирающего, с тяжестью в сердце и с ощущением непривычного, странного щекотанья в горле.

– Ну, слава Богу, – с облегчением произнес Новиков, выйдя на улицу, – можем сказать: «ныне отпущаеши»… А о чем говорил с тобой фельдмаршал?

Бахтееву не хотелось, да, пожалуй, он и не мог бы передать то сложное чувство, какое он унес в своей душе после свидания со старым вождем. Это чувство бесконечной, благоговейной грусти, тайного страдания о невозвратном славном и блестящем прошлом, грызущей бессмертной мысли, старой, как мир, о тленности земного, предчувствие утраты и страх грядущего. Чувство невыразимое, похожее на то, которое иногда безотчетно наполняет душу в час вечерней зари после блистающего дня…

Бахтеев коротко ответил:

– Ничего особенного. Он расспрашивал о дяде…

– А как его здоровье? – интересовался Новиков.

– По – видимому, он нездоров, – неохотно ответил Левон.

– О, он давно хворает, – вмешался Зарницын. – Это всегда с ним бывало, когда он чем недоволен. А теперь, говорят, у них все контры с главной квартирой государя.

– Может быть, – отозвался Левон.

– А я вот что узнал, – переменил разговор Зарницын, – завтра главная армия выступает в поход. Государи тоже едут.

– Тем лучше, – отозвался Левон, – поедем и мы.

– А сегодня надо нам поблагодарить наших дорогих хозяев, – продолжал Зарницын, – и хорошенько угостить их.

– И то, – заметил Новиков, – какое свинство. Едим, пьем. А ведь они люди бедные.

– Мне показалось, что дочь обиделась, когда я заговорил о плате, – сказал князь.

– Все же надо как-нибудь уладить, – произнес Новиков.

– Ну, ладно, – сказал Зарницын, – вы там улаживайте, а я полечу в полк, – узнаю, что и как, и часа через два вернусь, по дороге захвачу провианта, пришлю своего Яшку помочь по хозяйству, и сделаем отвальную. Прощевайте пока, братцы, – и, сделав под козырек, Зарницын свернул в боковую улицу.