За державу обидно
Шрифт:
Александр Васильевич ускоренным шагом проходит вдоль строя и вдруг резко останавливается и замирает против нашей группы. Всматривается в лица. Я стою лицом к строю и вижу, как наливаются краснотой лица — группа не дышит.
Полковник Романов резко поворачивается ко мне:
— Прикажи им дышать. Сам после построения зайдешь ко мне.
Народ задышал — чего уж теперь сделаешь. Захожу после построения. Лучшая защита — нападение. Начинаю: «Товарищ полковник… Кончили первый курс… Не маленькие, по пятнадцать капель, почти культурно».
— Вот именно, почти. Подумать только, командир группы, старший офицер, организовывает пьянку и
«Папа» поднял на меня скорбный взор и палец кверху: «Тебе за организацию пьянки — выговор». «Тебе» — это хорошо. На ты «папа» разговаривает с хорошими людьми или по крайней мере с подающими надежду. Если «вы» — значит, ты уже отпетый, ни одного светлого пятна.
— Поносишь отпуск, подумаешь, а потом я посмотрю.
— Товарищ полковник, первое место вроде заняли, и выговор!
— Вот именно! Первое место, потому и выговор. Было б не первое, был бы строгий выговор. Иди!
Ни я, ни «папа» позже о выговоре не вспоминали.
На втором курсе запомнились мне командно-штабные учения. На первом этапе я — член Военного совета, начальник политотдела армии. От подобного рода должностей я старался всегда увернуться, но тут как-то попался. С другой стороны: неплохо: за все болеешь — ни за что не отвечаешь, рот закрыл — убрал рабочее место. Но тут я не угадал. Откуда-то в качестве наставника появился новый, никому доселе неведомый полковник с волчьей хваткой матерого начальника политотдела Дивизии и насел на меня довольно-таки основательно. Проклиная все на свете и чертыхаясь, я кропал целую кучу даром мне не нужных бумажек. К концу этапа «шеф» выразил пожелание, чтобы я выпустил боевой листок, в котором бы нашли отражение все достоинства и недостатки каждого участника командно-штабных учений.
Я пытался ему, на мой взгляд, резонно доказать, что подобного рода работа начальнику политотдела армии не по чину, но он был неумолим: боевой листок на бочку! Я разозлился, хотя для меня проблемы не было. Прокомандовал восемь лет курсантами — боевых листков передо мной прошла тьма. Разозлившись, я взял бланк и в течение часа высокохудожественно оформил боевой листок, состоящий из заметок, смысл которых сводился к тому, что майоры X, Y, Z в ходе первого этапа показали себя как молодцы, а капитан D как бяка, и понес свое творение на кафедру, чтобы получить свою оценку за этап.
Полковник встретил меня вполне доброжелательно:
— Ну вот, видите, товарищ майор, оказывается, можете. А пререкались. Нехорошо. Положите на стол, идите!
Я вышел. Что я у него забыл спросить, уже не помню. Факт тот, что я тут же вернулся. Полковник, слегка примяв, запихивал плоды трудов моих в урну. У меня на лице он прочитал, по-видимому, что-то такое, что опустил глаза и покраснел. И то слава Богу, не конченый, значит, человек.
В связи с этим хочется коснуться еще одной истории, свидетелем которой я стал случайно, через жену, которая работала машинисткой на кафедре истории КПСС и партийно-политической работы.
В 1982 году кафедра на своем партийном собрании постановила: каждый преподаватель должен быть кандидатом каких-нибудь наук. И облекла это все в форму повышенных соцобязательств. На кафедре долгие годы трудился преподавателем полковник по имени Михаил Васильевич. Я не хочу называть его фамилию, он был хороший, душевный человек и преподаватель очень хороший. Полноватый, лысоватый, занятия он вел весело и непринужденно, не забывая периодически напоминать нам, что сущность партийно-политической
Михаил Васильевич начал творить. В конечном итоге проект кандидатской диссертации попал на перепечатку к моей жене, как побочная работа, с условием печатать только дома и никому не показывать.
«Научный труд» представлял собой ну о-че-нь пухлую здоровенную зеленую тетрадь, в которую были вклеены огромные, иногда до полустраницы величиной, цитаты, вырезанные ножницами из произведений Леонида Ильича Брежнева, учебников ППР, журнала «Коммунист» и других тому подобных изданий. Чтобы придать этому бредовому набору хоть какую-то стройность, печатные цитаты были соединены между собою двумя-тремя предложениями, написанными от руки и от души соответственно. Соотношение печатного текста к рукописному — девять к одному.
Пока моя милая женушка все это печатала, она не раз рыдала от смеха, акцентируя вечерами мое внимание на особо выдающихся местах. Название этому труду было одно — галиматья. Научная ценность определялась весом тетради как макулатуры. Но, к моему глубочайшему удивлению, труд был рассмотрен на Научном совете. Михаил Васильевич получил положительную рецензию и ходил гордым, ощущая себя без пяти минут кандидатом околовсяческих наук. Но тут судьба-злодейка нанесла по нему первый страшный удар — умер Леонид Ильич, умер в данном случае удивительно некстати. Работа мгновенно утратила актуальность и остроту.
Михаил Васильевич спал с лица, но устоял. Собрал волю в кулак и на скудном материале из статей, выступлений и единственной книги Ю. В. Андропова, с использованием журналов «Коммунист», «Коммунист вооруженных сил» и тех же учебников ППР родил новый опус. Метода изготовления была прежней, только по объему труд получился раз в пять худее прежнего.
Надо думать, что Михаил Васильевич прекрасно отдавал себе отчет, какова цена его кандидатской диссертации. Потому что работа опять попала на перепечатку к моей жене, переговоры велись с глазу на глаз, с самым заговорщицким и таинственным видом с многочисленными наставлениями: никому не показывать и печатать только дома.
Есть все основания полагать, что происков ЦРУ Михаил Васильевич не опасался, хотя для «цэрэушников» стянуть сей труд было бы смертельно опасным. Не менее половины из них, прочитав, умерла бы от смеха. Работа адова была перепечатана, опять получила положительную рецензию, но… судьба… судьба… Умер и Юрий Владимирович! Этого уже Михаил Васильевич не снес. Злые языки рассказывали, что он ревел, как раненный в ягодицу медведь, и поклялся на самом пухлом учебнике ППР никогда и ни за какие коврижки близко не подходить к научной деятельности. Это нахальное заявление было встречено спокойно. Кафедральный порыв как-то незаметно сошел на нет. Можно предположить, что остальные соискатели кропали свои труды каким-то аналогичным образом, и как только один за другим угасли два источника вдохновения, иссяк и энтузиазм. Думать одно, творить другое, делать третье в условиях, когда Генсеки меняются с калейдоскопической быстротой, — задача невыполнимая.