За городской стеной
Шрифт:
Ему казалось, что все вокруг подчиняется его воле. Он забыл страх, который наводили на него горы, — наоборот, они с каждым днем все больше восхищали его, их близость пьянила, ему начинало казаться, что он может повелевать ими. Наблюдая за Эгнис, вечно куда-то спешащей, он все с большей уверенностью возводил ее в идеал.
Он окреп, и лицо его утратило напряженное выражение. По утрам он умывался из бочки, стоявшей во дворе; ополоснув лицо леденящей водой, от чего щеки сначала деревенели, а затем начинали дрожать мелкой дрожью, он чувствовал прилив бодрости. Тело, начинавшее костенеть от сидячей жизни в Лондоне, стало подвижным и гибким.
Иногда по вечерам ему случалось увидеть в верхнем окошке Дженис. Через несколько дней после рождения ребенка у нее произошло какое-то осложнение — ничего серьезного, но ее уложили в постель. Заметив его взгляд, она сразу же отходила от окна. Солнце посылало ей вдогонку низкие косые лучи, они дотягивались до ее густых золотистых волос, и те начинали гореть, будто рожь на закате. Затем все исчезало.
Как-то раз Ричард пошел пройтись в противоположную от гор сторону и набрел на крошечное озерцо в низких берегах — жалкую лужицу, образовавшуюся, казалось, из излишков вод, выплеснутых горными озерами. Какой-то человек в черных болотных сапогах удил рыбу, стоя на травянистом берегу, — плоская прямая фигурка на фоне плоских, идущих бочком облаков. Ричард загляделся на него, забыв о времени, что с ним теперь нередко случалось, и очень удивился, когда человек этот заговорил с ним и сделал несколько шагов в его сторону.
— Да, — говорил человек, — скверная история. Его «мини-купер» стоял у той вон калитки, и кто-то заметил, что он там уж два дня стоит. Ну что ж, пришлось вызвать водолазов. Драгой здесь ничего не сделаешь слишком глубоко. А ведь никогда не скажешь. Они и нашли его — с камнем на шее. У него хорошая работа была и все такое. В газетах писали, будто это из-за бабы, на которой он жениться хотел. Видно, здорово расстроился из-за чего-то.
Тогда, может, потому, что история эта была так монотонно рассказана, Ричард не заинтересовался ею. Однако, увидев впервые Дженис, он сразу же подумал, что она и есть та самая женщина. Он сперва убедил себя в этом, а потом — столь же непоследовательно — огорчился. И, даже осторожно наведя весьма подробные справки и выяснив, что молодой человек был вовсе не из этих краев и что Дженис в то время училась в колледже и, следовательно, вряд ли могла быть причастна, полного облегчения он так и не ощутил.
Глава 6
Уиф шагал по горной дороге далеко впереди. Сперва Ричард и не делал попыток догнать его, справедливо полагая, что Уифу хочется побыть одному. В какой-то момент, когда Уиф скрылся за перевалом, Ричард решил было даже вернуться домой, чтобы его появление — Уиф, по-видимому, как и он, направлялся на Эннердэйльскую ярмарку — не испортило старику удовольствия. Однако о том, куда идет, он сказал миссис Джексон, а она, без сомнения, успела оповестить об этом всех, кого могла; если впоследствии выяснится, что они с Уифом не встретились, это непременно послужит пищей для разговоров. Ну и потом, Ричарду хотелось побывать на ярмарке.
Уиф шел, подняв плечи и наклонившись вперед; за спиной, легонько ударяя его по пояснице, болталась консервная банка желтого цвета для наживки. Волосы у него были вихрастые, густые и давно не стриженные, черные с проседью, как мех барсука; щеки красные в синих прожилках, которые сплетались под кожей в замысловатый узор; крупный нос чуть нависал над широким аккуратно очерченным ртом. На Уифе была белая рубашка с отложным воротничком, открывавшим багрово-красную шею, старая куртка, рабочие брюки и грубые черные накрепко зашнурованные башмаки. Он родился в Кроссбридже и, хотя в молодости провел немало лет, батрача в других краях, родную деревню не забывал никогда. Сейчас он работал в ближней деревне в известняковом карьере. Склонность же к земледелию и работе на свежем воздухе удовлетворял, обрабатывая свой участок и занимаясь всякого рода поделками по вечерам и по выходным дням.
Когда Ричард добрался до вершины горы, он увидел, что Уиф стоит, поджидая его, и побежал навстречу. Обычно Уиф, разговаривая с Ричардом, из уважения, вероятно, тщательно следил за своей речью и воздерживался от местных оборотов. А тут — считая, по-видимому, что если кто и имеет отношение к ярмарке, то это он, а отнюдь не его спутник, — что-то разошелся.
— Вишь ведь как, — сказал Уиф, когда они пошли дальше уже вместе. — Я на ярмарке не был уже лет одиннадцать — да нет, все двенадцать. Ага! В старые-то времена я сколь хошь оттопал бы, лишь бы на ярмарку попасть. Встану, бывало, в три и пошел — вишь как, понятно, если день выдавался свободный. А сегодня у меня так ладно получилось, потому что я под самый отпуск лишнюю смену отработал. Ну тут я и порешил — ладно, думаю, мы это времечко сбережем и, хочет Эгнис или не хочет, мы на ярмарке побываем.
Ричард почувствовал мгновенную неловкость — оттого что все его дни были «свободны». Но… тут же в голове родилось столько доводов в свое оправдание, что он даже расхохотался. Он даже не подозревал за собой такой блестящей обороноспособности.
— Смейся, смейся! — сказал Уиф, поглядывая на него с широкой улыбкой. — Но так у нас водилось. Хотя и то сказать, уж если в те дни устраивалась ярмарка, так это была ярмарка. Вот когда я работал у майора Лэнгли, это до войны еще было, а жил он у черта на куличках, у самой шотландской границы, — ездок он был, доложу я тебе, знатный, — ну так куда мы их только ни возили, лошадей-то наших. Две у него были Бесси и Гильдед. Да, веселое было времечко. Иногда, чтоб попасть вовремя, приходилось выезжать около полуночи. Ездили в теплушках. До Бристоля и обратно я так ездил. И только погрузишься, бывало, в вагон, тут же их и чистить начнешь. Я всегда сам их чистил, никого не допускал, как-никак клайдсдэйли! Это, я тебе скажу, лошадь! Такие они у меня ухоженные были, что у них щетка была шелковистая, все равно как женский волос. Ага! Да, и хвосты в косички мы им заплетали — в восемь прядок, еще и цветы иногда вплетали, а уж сбруя начищалась так, что глаза слепило. Был в Брамптоне парень один Ньюол по фамилии, — так ты знаешь…
Они прошли мимо заброшенной шахты — той самой шахты, которая сверху, с горы, походила на разрушенный замок и далее на коротком расстоянии была не лишена какого-то необъяснимого величия, словно навеваемые ею мысли о поэзии труда и неумолимой действительности были сродни мыслям, возникающим при виде старого замка; постояли на гребне горы, с которой открывался вид на море и на Эннердэйльское озеро. Небо было серое, отчего резче выступал сланец на склонах гор; оно угнетало, грозя земле потоками нежеланного дождя, и слабодушных приводило в уныние. Стояла почти полная тишина. Все будто сговорились не замечать, что так некстати портится хорошая летняя погода.
Ярмарка расположилась в двух милях к западу от озера за деревней Эннердэйль: небольшое скопление белых палаток среди зеленых лугов, до испарины сопротивлявшихся серенькому дню. Их путь лежал мимо нескольких новеньких дачных домиков и стольких же заброшенных коттеджей, вниз по извилистой дороге, где то и дело менялся открывавшийся им вид.
Уиф ни словом не обмолвился о Дженис. Однако об Эгнис он поговорил всласть.
— Знаешь, у нас в деревне просто не знают, как на нее смотреть, — говорил он, — она ведь родом не отсюда, но, боже ты мой, без нее они б со скуки пропали. Взять хотя бы прошлый год: перед тем как должен был состояться детский спортивный праздник, оказалось, что у спортивного комитета в кассе ни гроша! Зять Билли Менна сбежал после ежегодного бала со всей выручкой, а никто слова сказать не смеет — ладно бы чей зять, а то ведь самого Билли Менна! Ну вот, а тут, знаешь, есть много ребятишек, которые ничего в жизни не видят. То есть они, конечно, сыты и обуты, да ведь этого же еще мало. Пата Грегори знаешь? Ну так у него их десять! Почему он, между нами говоря, и живет на пособие: пособие по многодетности плюс пособие по безработице — да ему никогда своим трудом столько не заработать; и таких, знаешь ли, немало, они, конечно, и пособие берут и еще подрабатывают немного налево. Так им выгоднее. Ну ладно, так, значит, об этом спортивном празднике. Денег нет. А уже сентябрь. Никаких афиш. Билли Менн заявляет: «Праздник отменяется». Так знаешь, что Эгнис сделала? Обошла всех сама — и заметь, пешком, а погода ненастная, слякоть, снег, — обошла с жестяной кружкой, которую я для нее сделал: прорезал отверстие для монет и дырку для ассигнаций, все как полагается, и она не пропустила ни одной фермы, зашла во все дома до единого в кроссбриджском приходе и собрала шестьдесят два фунта, четырнадцать шиллингов и два пенса. Билли Менн уж тогда округлил сумму до шестидесяти трех фунтов. И все сама, по своему почину. А ведь нашлись такие, что еще и осуждали ее. Один фермер заявил, что она-де попрошайничает. Попрошайничаю? — говорит она. Я, говорит, просто получила от тебя небольшую субсидию, вроде как вы, ребята, получаете от нас, налогоплательщиков, раз в неделю круглый год и не краснеете! Это его привело в чувство. Ну а Грета Хетфингтон так перестала с ней разговаривать — сказала, что, мол, «не пристало» человеку, состоящему в церковном комитете, ходить с кружкой — это разве что под рождество разрешается. Так Эгнис пошла к ней, взяла и пошла и сказала Грете, что, видно, неладно с ней что-то, если для добрых дел ей нужно рождества дожидаться. Так прямо и сказала! И учти, ведь ни к кому она не приставала. Просто объясняла, в чем дело. А ведь дело-то хорошее.
Они миновали деревушку — на улице ни души, — перешли через мост, оставили позади домик Охотничьего клуба и подошли к ярмарке. У обочины там и сям приткнулись машины и фургоны, и три полисмена сосредоточенно прохаживались по дороге; у двоих из них были белые повязки на рукаве. Входной билет стоил три шиллинга, они уплатили и вошли.
Ярмарка расположилась на взгорье, и горы, обступавшие ее с трех сторон, с интересом взирали на людское сборище. Тучи понемногу редели, и кое-где сквозь разрывы проглядывала холодная голубизна, к которой Ричард так привык за последние несколько недель. Скоро солнце окончательно разогнало тяжелые баркасы серых облаков, и в небе не осталось ничего, кроме жалких обрывков, которые ветер трепал, словно лоскутки белой кисеи.