За городской стеной
Шрифт:
Ричард кивнул. Дрожь, которую он старательно сдерживал, вдруг прекратилась; то, что произошло, больше не внушало ему ужаса.
— Все, что я хочу знать, — это почему мы стали чужими. Я хочу тебя. А ты меня нет.
— Только последние несколько недель.
— Не только. После того, как ты потеряла ребенка… потом поправилась… я думал об этом… какое-то время все было, как прежде… это потому, что ты знала, что уедешь? Почему ты вышла за меня замуж, Дженис? Почему ты решила выйти за меня замуж?
Он повысил голос до крика. И как всегда в таких случаях, Дженис, которая в первый момент растерялась, сразу же успокоилась.
— Вышла, и все. Если начать копаться в причинах, всегда окажется, что виноватых нет.
— Да разве речь идет о чьей-то вине? Ты любила меня — так? Какая тут может быть вина? Хотела быть моей женой? Так? Тоже ничьей вины тут нет. И я любил тебя, хотел тебя — все так обыденно, весьма обыденно, и чья тут может быть вина? Однако мы даже не коснулись слова «любовь», отмахнулись от слов «соединить свою жизнь», мы действовали так, словно у нас не было никаких других причин, кроме соображений удобства.
— А может, это и были соображения удобства. Но я люблю тебя, Ричард; или я вообще никого не люблю. И если бы я хотела соединить свою жизнь с кем-то, то только с тобой. Что тебе еще надо? Остальное — это соображения удобства.
— На твоем месте я бы не употреблял слова «любовь». Какое мы имеем право говорить о ней? Любовь дает. Наш вариант ее берет.
— Неправда. Если бы я не знала, что ты любишь меня, я бы покончила с собой. Покончила с собой или с тем, чем мне хотелось быть. Только сознание твоей любви и спасло меня тогда.
— Однако, воскреснув, ты поняла, что эта любовь не так уж нужна?
— Нужна, но по-другому.
— Что это за другой вариант?
— Вариантов может быть сколько угодно. У нас обоих есть свои занятия: у тебя — здесь, где ты пытаешься создать для себя какую-то жизнь, у меня — в Каркастере. Дружеские отношения, привязанность для нас сейчас важнее, чем страсть.
— Привязанность — это далеко не все, Дженис. На одной привязанности не проживать. Она помогает приятно проводить время, только и всего.
— А что еще нужно? Если время проводят приятно, можно не замечать его и делать что хочешь. Если же оно проходит неприятно, все наши силы уходят на борьбу с этими неприятностями. Разве любовь не хороша уже тем, что помогает скрашивать время? — Она помолчала. — Ты ведь хочешь от меня откровенности, да, Ричард? Так вот, я знаю, что ты был совершенно искренен, говоря о своих тогдашних чувствах, теперь я понимаю это. Никогда не думала, что кто-то может покоряться мне и я ему до полного самозабвения. Никогда не поверила бы, что это возможно. Но теперь уже не то.
— Что ж дальше?
— Мне необходимо вернуться к тому… чего мне всегда хотелось. Я чувствовала, что хочу этого, даже когда… даже когда все, что было между нами, казалось так чудесно. Все равно в душе меня тянуло уехать. Но только твоя любовь дала мне возможность уехать — без нее я просто зачахла бы.
— Да, ты права, что уехала, раз ты этого хотела. — Он помолчал. — Только я скучаю без тебя, Дженис. И вся эта жизнь здесь, у черта на рогах, и мое учительство, и агитация за лейбористскую партию — все это представляется теперь таким смехотворным.
— Но это вовсе не смехотворно. Не надо так думать. Пожалуйста, не надо.
— Нет. — Или да, подумал он устало. Это не имело большого значения. — Я так и не думаю. Просто хотел шантажнуть тебя. — Они опять помолчали; она заметила, что лицо его твердеет: нескрываемое отчаяние сменяется чуть озадаченной задумчивостью, которая так нравилась ей в нем, — нравилась куда больше, чем суровая целеустремленность на лицах даже наиболее привлекательных из знакомых ей мужчин. Она побаивалась его физического обаяния — он никогда не бывал необуздан в своих ласках или груб, но она побаивалась силы, под действием которой начинала вдруг изнемогать от желания; и еще ее пугало его упорство — да, он никогда не станет останавливать ее, но и сам не остановится, решив разобраться, что хорошо и что неправильно в их поступках.
Сквозь тучи проглянуло солнце, высвечивая луга, на которые падали его лучи, отчего еще более сумрачными казались промежуточные поляны, меланхолично дымившиеся после недавнего дождя. Дженис встала и нетерпеливо встряхнула несколько раз свое красное пальто, пытаясь расправить помявшуюся от сырости материю. Она подошла к краю шахты и надавила ногой на одну из уцелевших досок. Доска громко, неприятно хрустнула, из промокших насквозь пазов, выступила грязная жижа. Держась за столбик, Дженис изо всей силы топнула по доске. Доска надломилась; Дженис чуть не кувырнулась вперед, но сумела удержаться на ногах. Теперь доска свисала одним концом в шахтный ствол, совсем как приоткрытый люк. Она зашла с другой стороны и несколько раз пнула доску в том месте, где она была прибита. Доска держалась прочно. Дженис подобрала камень и, опустившись на колени, стала бить по дереву острым концом. Ричард наблюдал за ней, посмеиваясь; забыв обо всем, она, согнувшись, колотила по неподатливой доске, свесив длинные волосы чуть не до земли.
— Не отодрать, — сказала она. Поднялась на ноги. — Попробуй ты.
— По-моему, и так неплохо, — сказал он.
— Ну попробуй. Держи! — Она кинула ему камень, он отскочил в сторону, и камень шмякнулся у его ног.
— Ты могла сломать мне палец на ноге.
— Посмотри, может у тебя выйдет.
Не поднимая камня, он пошел к тому месту, где стояла она. Доска держалась достаточно крепко. Лучший способ сломать — это попрыгать на ней… и свалиться вместе с ней на дно шахты.
Это его остановило.
— Ничего не выйдет, — сказал он.
Она посмотрела на доску, хотела было снова приняться за нее, передумала, потеряла всякий интерес к своей затее и, отвернувшись, стала разглаживать пальто.
— Ты промочишь ноги в траве, — сказала она, глядя мимо него.
Он подошел к ней и положил руки ей на плечи. Он не почувствовал в ней ни ответного порыва, ни сопротивления. Когда накануне ночью он решился предъявить свои права, она лежала так неподвижно, что всякая попытка была бы с его стороны агрессией; можно было подумать, что она силой воли старается изгнать из своего тела всякую способность чувствовать, зная, что постепенно руки его похолодеют, потеряют настойчивость, и страсть, перейдя в вороватую похоть, угаснет сама собой. Но сейчас в ней была какая-то искра жизни, какой-то отклик на прикосновение его рук, она не замкнулась в себе, оставив ему лишь свою плоть.