За городской стеной
Шрифт:
— Я один из них. Я бы выпил еще немного виски, если у тебя хватит сил на минутку расстаться с бутылкой.
Фиона вскоре уснула, и, вместо того, чтобы разбудить ее и отправить в постель, Давид повернул ее кресло так, чтобы на нее попадало больше тепла, а им троим не мозолила бы глаза ее красота, даже во сне поданная со вкусом. Дэвид настроился пить всю эту ночь напролет. Он не скрывал своего намерения, напротив, давал понять о нем с каким-то злорадством.
— Пойду заварю еще кофе, — сказала Дженис.
Ее веселое возбуждение совсем прошло. Хотя в Каркастере, когда они бывали вдвоем, общество Дэвида всегда доставляло ей удовольствие, сейчас ее раздражал его язвительный тон и упорство, с каким он приставал к Ричарду, который, на ее взгляд, был слишком кроток в своих возражениях. Она прислушалась — Дэвид и не думал униматься.
— …Нет,
Ей захотелось назад, в свою квартирку в Каркастере. При воспоминании о ней ее обуял на мгновение панический страх. А вдруг кто-нибудь залез туда в ее отсутствие (она не хотела никому сдавать ее на время каникул, предпочитая переплачивать, лишь бы кто-то посторонний не пользовался ее приютом). Ей захотелось поскорее вернуться: убедиться, что все в порядке. На следующее же утро. Сию же минуту.
— …Раньше все писали Христа, а теперь никто не пишет, — говорил Дэвид, — только и всего. Помнишь, как мы снимали короткометражку о Сотби и как раз угодили в тот день, перед самым концом сезона, когда они продавали целыми акрами полотна девятнадцатого века — «все ручной работы», как выразился, помнишь, тот тип, — целые полки мертвых спасителей: сходящих на землю, возносящихся на небо, всюду, куда ни повернись. Теперь такого больше нигде нет. «Вперед, христовы трупики»… Кончено!
Слова, из которых состоял этот возбужденный разговор, никак не вязались с тем, что представляло смысл для нее. Говорить люди умеют. О чем это она? Да, говорить люди умеют, но речи их скорее сбивают с толку, чем что-то объясняют. Мысли ее путались, она понимала, что они говорят, но каким-то образом изреченные слова сводили на нет все, о чем бы ни говорилось. Люди гораздо реальнее своих слов, но им этого мало; с нее же вполне достаточно тишины. Она не торопилась с кофе, опасаясь, что тишина, которой она окружила себя, будет грубо нарушена, а она так устала.
— …Нет, на сегодняшний день носителем строгой морали является рабочий класс, — это опять-таки говорил Дэвид, — средние слои общества так терпимы — за исключением, конечно, прослойки из оголтелых баб, которые задались целью привить всем гормоны богоданных генов призрака старой Англии, так что сейчас уже нет клочка земля, который не разворошили бы в поисках ископаемых останков. Что я хочу сказать; если какой-нибудь паренек из рабочей среды еще немного обеспокоится, обрюхатив девку, то уж…
— Бога ради, — прервал его Ричард, — на такой терминологии далеко не уедешь. Не прикидывайся, что мы с тобой можем сказать что-нибудь умное насчет классов, да еще под утро.
— Нет, ты от этого так не отмахивайся, — сказал Дэвид.
— Да он ни от чего и не отмахивается, — сказала Дженис, решив, что пора ей вернуться, иначе продолжительность ее отсутствия обязательно вызовет комментарии, чего она меньше всего хотела. — Он рассказывал вам про свою Комнату отдыха для пенсионеров?
— Нет. Но я об этом слышал. «Достойный подражания пример для всего графства» — написала по этому поводу «Мэрипорт ивнинг стар».
Дженис, войдя в комнату — но желая выйти оттуда как можно скорее, — поставила на стол поднос и в меру небрежным тоном заявила, что хочет пойти наверх почитать. И ушла. В спальне, сидя на постели и обхватив колени, закутанные белой простыней, она закурила и, уставившись в золотистые шторы, стала считать дни, остающиеся до возвращения в колледж.
— …Все это я знаю, — сонно выпихивая слова, говорил Ричард, с трудом подавляя желание последовать за Дженис. — Но это выше моего понимания. Все та же жвачка. Как можно что-то делать для людей, если не имеешь ни малейшего представления о конечной цели твоих усилий? Я как-то участвовал в демонстрации — один-единственный раз, и, конечно, на полпути отстал и дальше Слау не пошел, вполне удовлетворенный своим крестовым походом, но, господи, во имя чего все это делалось? Это было настолько убого, что я видел только два выхода: или немедленно смыться, или тут же рехнуться. А может, наоборот, образумиться. Не знаю. Но мне хотелось сказать каждому: ПОСЛУШАЙТЕ, ВЫ В ОПАСНОСТИ ТОЧКА СЛУЧАЙНОСТЬ ИЛИ ЗЛОЙ УМЫСЕЛ НЕ ВСЕ ЛИ РАВНО ТОЧКА ПОЛНОЕ ИСТРЕБЛЕНИЕ ТОЧКА. Телеграмма на весь
— Ты слишком долго играл в самостоятельность, — ответил Дэвид, наслаждаясь смятением Ричарда.
Кофе, так и не выпитый, остыл; уголь в камине, превратившийся в покрытую спекшейся корочкой груду, вдруг обвалился и рассыпался, стукнувшись о решетку и разбудив Фиону, которая обворожительно похлопала глазами и, наверное, снова угнездилась бы поуютнее в кресле — спать дальше, если бы Дэвид не отволок ее наверх. Вернувшись, он сообщил, что «предпочитает заниматься этим делом по утрам — зимой во всяком случае». Замечание наводило на мысль об излишествах в прошлом, и Ричард с легкой неприязнью подумал, что, вместо того чтобы уйти к себе в спальню, придется заняться психотерапией, в которой, по-видимому, нуждался его приятель, потому что Дэвид нарочитым жестом распустил галстук, одним пинком ноги, обутой в модный ботинок, отшвырнул прочь последние следы деловитости и собранности, обязательных для молодых людей на руководящих постах, и стал распространяться о том, до чего ему опротивело все, с чем он вынужден сталкиваться, но при этом так распоясался, что перешагнул все границы и стал противен сам. В общем, на него напала пьяная болтливость.
Мысли Ричарда вились, отставая от слов, которыми они энергично перебрасывались с Дэвидом, мысли были значительными и убедительными, и рядом с ними слова казались ничтожными пешками, но тут же мысли раздувались, как воздушный шар, от ностальгии и неопределенности, тогда как слова, и только они, сохраняли вес и устойчивость.
В какой-то момент они надумали пойти пройтись, открыли дверь, решили, что на улице слишком холодно, и вернулись к подернутому пеплом камину и быстро убывающему виски. На смену жажде общества — которая, собственно, и толкнула Ричарда провести ночь таким образом — пришло отвращение, и ему стало грустно от собственной слабости, которая заставила его ухватиться за то, от чего он старался отучить себя.
— Нет, — сказал Дэвид напористо, — человек не может жить вне того, что происходит вокруг. Ты пытаешься отвести часовую стрелку назад. А ведь она близится к звонку. Никому это еще не удавалось. Никто и не должен стремиться к этому. И хотя бы ты занимался здесь чем-нибудь экстравагантным, так ведь нет — ничего нового ты не придумал. Пытаешься вести себя как человек не первой молодости, только и всего. Наверняка тебе в голову запала какая-то мыслишка насчет «зрелости». Так знай, со зрелостью кончено. Навсегда! Все это в прошлом. Нужно идти вперед сколько есть сил, иначе тебе крышка. Нет никакого смысла сидеть, не отрывая зада, над избранными произведениями авторов эпохи Возрождения и рассуждать о Красоте и Гармоничной жизни или о чем там они еще рассуждали; стоит взять жизненный барьер — что большинство людей типа «А ну подвинься, Яиду», вроде нас с тобой, делает, — и можно не бояться, что не заработаешь себе на жизнь, не увидишь каких-то там чудес света, — в общем, по жизни топать можно без больших трудов… так вот, когда барьер взят, ты начинаешь понимать, что дух или энергия этого похмельного века нацелены на Новое, и мысль, которую я предлагаю твоему вниманию, такова: если ты не признаешь этого, не ведешь себя соответственно и не выискиваешь повсюду Нового того и Нового сего, это означает, что, каким бы расчудесным мир тебе ни казался, ты упускаешь в жизни самое для себя главное, и, кроме того, могу заранее тебе предсказать, что жизнь быстро утратит для тебя всякий смак, потому что именно в непрестанной Новизне заключается теперь самое интересное, а пропустить самое интересное в своей эпохе, знаешь ли, стыдно!