За грибами в Лондон (сборник)
Шрифт:
– Зато посмотрим Нью-Йорк! – стоически улыбается Миша. Последний мой друг. – Да, вот так! Месяцами не видимся! – добавляет он.
И это в городе самых развитых коммуникаций! Прячет мобильник в бардачок. Первое мое взаимодействие с мобильником не принесло результатов, и так я до сих пор не пойму: мобильник – это символ всесилия или полного бессилия? Медленно движемся «в железном стаде». Как первопроходцы, прокладываем путь. А им было легко? Бизоны, говорят, стояли стеной. Правда, не такие стальные, как эти, и не такие вонючие.
Проезжаем тесный, грязный невысокоэтажный Бруклин – сначала негритянский (это заметно), потом еврейский: толпы в черных лапсердаках и шляпах.
– Тут у нас ювелиры… алмазы рекой!
Чувствую,
– Да. Моща! – восклицаю я.
– Вот где мы сейчас стоим – самый фешенебельный район в Бруклине! – говорит Михаил.
(Здесь, в одном из богатых домов, настигнет смерть Иосифа Бродского – в шикарной двухэтажной квартире. Вот оно, непрестанное американское стремление вверх, к успеху. В прежней полуподвальной квартирке на Мортон-стрит жена, наверное, успела бы помочь или вызвать «Скорую». А тут только утром увидела его тело в кабинете на втором этаже. Вот как опасно высоко залезать!)
Через огромный, железный, грохочущий Бруклинский мост переезжаем в Манхэттен. Нижний Манхэттен. Тесная Уолл-стрит с выстроенной «под классику» биржей – где бурно продолжает решаться судьба мира.
Старинный форт на самом краю Манхэттена: отсюда отстреливались от англичан. Заря американской истории!
– Смотри! – восклицает Михаил.
Смотрю в небо, над домами – и вижу странный луч света, уходящий далеко вверх.
– Это просвет между башнями-близнецами. Они в дымке сейчас.
Символ американского величия, самых передовых технологий, превосходства во всем! Но дальше десятого этажа их сейчас не видно.
– Одна, кажется, на полтора метра пониже! – говорит Михаил. – В какую пойдем?
Пытаюсь хоть как-то обозначить себя на фоне такого величия.
– Давай в ту, что пониже! – шучу я. – Зачем лишний риск?
Мы входим в мраморный холл. Открываются дверки. Скоростной лифт (естественно, самый скоростной в мире) идет легко и почти неощутимо: лишь немножко придавливает.
Выходим на самый верх. Теряю равновесие и устойчивость. Стеклянных стен как бы нет – чувствуй высоту и пространство: ты паришь надо всем.
Вниз и вдаль – бурное водное пространство, крохотная зелененькая статуя Свободы с факелом на островке… Как страшно, наверное, падать отсюда!
Свобода не для дураков
Наутро Михаил, добрый и терпеливый, доставил меня на радиостанцию «Свобода», где я должен был выступать. Здесь меня ждут! Петя Вайль: таким я его мысленно и видел – могучий, бородатый, толстый и теплый, настоящий Микула Селянинович… если я ничего не путаю в школьной программе. Обнявшись, мы лупим друг друга по спине. Вот она, радиостанция «Свобода»! Чуть отстранившись, оглядываю. Скромная комнатка… Сколько народа слушало «Свободу»! Вскоре появляется Петин «подельник» – Александр Генис, неразлучный соавтор его. В отличие от могучего и добродушного Пети, Александр напоминает пирата, вид у него скорее коварный – пронзительный, насмешливый взгляд из-под косой челки, нос, как ятаган. Мы крепко обнимаемся. Заочно любим друг друга давно: таких понимающих меня людей даже в Питере нет! Уходим в комнатку с микрофоном. Отсюда весь русский мир завораживал голос Довлатова. Спорил со мной заочно на этой станции – а вот очно не пришлось. Писал, что ждет меня, – но не дождался. Более важные образовались проблемы. Два месяца, как его схоронили, но многое тут еще напоминает о нем: доска, заполненная вырезками из газет… приколотые к стене его карикатуры. Запомнилась «Рой Медведев» (популярный тогда политик и публицист) – изображенный карандашом Довлатова «рой медведев», вьющихся вокруг кремлевской звезды.
Ведут к микрофону – неужели на весь мир зазвучу из этой крохотной комнатки? Как-то не верится. Волнения не ощущаю, спокойно говорю. Долблю, как обычно, свое: «Жизнь удалась!» Какая компания у меня! Кушнер, Уфлянд, Горбовский, Штемлер, Довлатов, Бродский… Не мир поглощает нас – мы поглощаем его!
Время передачи проносится как-то быстро.
Ну всё? Ну где тут теперь те бездны порока, которыми так пугали нас? «Хватит ли здоровья?» – вот что по-настоящему волнует меня. Первая «бездна порока» оказалась невдалеке – перейти совсем неширокую улочку. Вижу табличку. И это Бродвей?! После моего выступления «на весь мир» некоторое высокомерие овладевает мной. Огорчил, братец! Ведь мы даже наш широкий Невский называли «Бродвеем» и, гуляя по Невскому, мысленно «хиляли по Броду»! Где ж тут гулять? Ну разве что вот: магазин «Ликьер»! Вошли – и сиянье бутылок ослепило меня! Галереи бутылок! Мы в те суровые годы в России пили лишь спирт «Рояль», привезенный опять же из Америки (как говорили, медицинский) – а тут! Улицы и переулки бутылок, прежде виденных лишь в кино… Одних джинов – сто! Мой любимый (пока что заочно) «Бифитер» с красным английским гвардейцем на этикетке… «Гордон» – зверская морда кабана, в гирлянде черных можжевеловых ягод.
– Что берем? – Гулко, как во сне, голос Пети.
– Все! – Я выхватываю «заначку». – Вот.
– Обижаешь! – насмешливый голос Саши.
Приятный бряк в рюкзаке… Потом мы, кажется, вернулись в редакцию – и процесс пошел.
– Да, мы знали, что ты жизнелюб, но не верили, что настолько! – доносится дружеский голос Пети.
И вот я куда-то лечу… Что, моя американская миссия исчерпана? Или меня выселили досрочно? Какая-то снова водная гладь за окном! Окошко, правда, квадратное… значит, не самолет. Но почему же опять слева и справа от нас, насколько хватает зрения – просторы воды?
– Хадсон! – уловив в моем взоре недоумение пополам с отчаянием, поясняет сосед.
Это его фамилия, что ли? Но он показывает пальцем вдаль. Название реки? А-а. Хадсон! Гудзон! Их могучая, в свое время индейская, река. Но зачем мне она?
– Вашингтон-бридж! – поясняет сосед.
Но это уже ясно почти – без «бриджа» бы нам над Хадсоном не лететь. Но зачем? Как-то мне Генис и Вайль ничего толком не объяснили. Или я не уловил? Может, они медленно по-английски объясняли, чтобы я лучше тут ориентировался? Может быть. «Где же я буду ночевать, в этом мире чистогана?» – горестно думаю я. Тогда я еще не знал, что в Америке все просчитывается до мелочей.
Мы съезжаем с моста. Но от этого не легче. Там хотя бы перспектива была… Гудзон! А здесь – вообще не понять! Какие-то домики… Пальмы! Беда. Стопроцентно, я потерялся, чего-то недопонял. С отчаяния засыпаю – может быть, сон ясность внесет?
Резко меня будят, грубо трясут. А говорили, страна грез! Вот она, реальность вблизи. Водитель – толстый негр, грубо разбудив, поднял меня из кресла, протащил по проходу и высадил из автобуса в непроглядную ночь! Сумка, шлепаю ладонью – слава богу, на боку… Но я-то где? Вокруг – тьма. Вот она, «страна безграничных возможностей!»… Но не для дураков!
В глубинке
Мой учитель, писатель-народник, все советовал мне уехать «в глубинку», и вот я с ужасом понимаю: я в глубинке, причем в американской, а это еще «глубиннее»! Вглядываюсь в тьму – и паника не успевает полностью овладеть мной: я оказываюсь в объятьях какого-то человека с колючей, но знакомой мне бородой. Где-то я уже ее осязал и даже обонял… В Питере! В родном Питере! Это же Ефимов – с него и начался мой бешеный взлет, первый писатель, который ввел меня в свет! И вот встреча в Америке – и, как я теперь соображаю, рассчитанная и осуществленная моими друзьями с точностью до секунды и до метра! Вот он, «американский футбол»!