За крокодилами Севера
Шрифт:
— Хюве — хюве, хорошо — хорошо. Живой лес, когда в лесу живет много птиц.
Но рябчиками были не последними обитателями нашей тайги, которые так радовали моего финского друга…
Вскоре ели понемногу отступили назад, и вместо густо зеленых разлохмаченных черничных кочек, рядом с золотистыми сосенками, что в свою очередь обступили теперь нашу дорогу, повсюду расстелился седой упругий мох бора-беломошника. И среди этого седого мха тут же загорелись рубиновыми огоньками ягоды брусники.
Конечно, мы не могли не остановиться и не поклониться этой чудесной ягоде, хранящей в себе тепло летнего
Ялмари набрал целую горсть только-только созревшей брусники, держал эти ягоды в руке перед собой, как очень дорогой и неожиданный подарок, и все время негромко повторял:
— Хюве-хюве. Настоящая тайга, ягода настоящей тайги…
И тут, будто в ответ на его «хюве-хюве», чуть в стороне от дороги с громким шумом сорвался настоящий хозяин этих заповедных угодий — петух-глухарь.
Даже я вроде бы вздрогнул от неожиданного грохота глухариных крыльев… Угрюмый таежный петух-отшельник, увы, не показался нам, хотя мы очень старались рассмотреть его среди сосновых стволов…А мой гость так и продолжал стоять, держа в вытянутой руке горсть брусники, и на этот раз от сильного удивления даже не произнес вслух свое одобрительное «хюве-хюве».
Я объяснил Ялмари, что вот так вот неожиданно, громко, сильно и срывается всякий раз с земли таежный петух-глухарь, и что здесь глухарей в общем-то не так уж и мало. А как чудесно токуют, играют здесь свои колдовские весенние игры эти птицы! И вообще, если в тайге живет глухарь, значит, наша тайга еще помнит всю свою историю.
Расстаемся с бором-беломошником, оставляем позади веселые сосенки и снова спускаемся вслед за дорогой в старый-престарый ельник, Здесь на дороге, да и вокруг нее много воды — здесь черное лесное болото, и сюда во времена смолокуров трактора, вывозившие бочками собранную смолу, заглядывали обычно только по холодам, по морозам, которые схватывали, мостили льдом это гиблое место.
Перебираемся через болото, прыгая с одного упавшего когда-то на гнилую грязь дерева на другое. Наконец, и эта грязь-топь побеждена, и перед нами светлый сухой бугорок, который провожает нас вниз, к самой речушке.
Здесь, через речушку, когда-то был удобный мостик — лава, сложенная из двух ровных еловых стволов. Рядом с мостиком из воды всегда торчал шест-выручалочка. Ты ступал на лаву, брал в руки шест, упирался им в дно и осторожно перебирался на другую сторону речушки. А перебравшись, оставлял этот шест-выручалочку уже на другом берегу, чтобы, возвращаясь обратно, снова воспользоваться его услугами. Так было всегда раньше, а сейчас нас не ждали ни шест-выручалочка, ни мостки-лава. Все это куда-то, может быть, и не очень давно скорей всего унесло весенней водой — половодьем. Речка здесь не мелкая, в брод ее не перейдешь. Выходит, надо нам самим устраивать переправу…
Снимаем с себя рюкзаки, уже успевшие натянуть плечи, достаем топор — и за сухими елками-сушинами. Сваливаем две подходящих сушины, очищаем от сучков, обрубаем ненужные для нашего дела вершины. Вдвоем доставляем каждый прогонистый еловый ствол к реке.
Материал на месте. Вырубаю шест, которым и буду опрокидывать сейчас наши елками одним концом на противоположный берег.
Общими усилиями ствол поставлен на попа. Ялмари удерживает его на месте, а я поднимаю повыше шест
Пока все в порядке — один еловый ствол перекинут через водную преграду. Очередь второго. Он тоже ложится на положенное ему место более-менее точно. Подправляю, сдвигаю поближе друг к другу комлевые концы, перебираюсь на другой берег, сдвигаю вершины лав… Переправа наведена.
Речка позади, теперь перебираемся через неподатливую стену таволги и дягеля… Когда-то, кажется, что уже давным-давно, были здесь колхозные покосы. Теперь все это обширное пространство заливного луга, снабжавшее отменным сенцом местных коровенок, напрочь заросло буйной травищей. Трава местами выше человека. Конечно, в этих зарослях не найти и следа прежней тропы, которую помню я еще по самому первому походу сюда, на Чебусозеро.
Наконец минуем траву и снова оказываемся среди столетних замшелых елей. Под ногами снова грязь лесного болота, но не надолго — впереди веселый бугорок и звонкие от щедрого летнего солнца крепыши-сосенки над ковром будто посеребренного упругого мха.
Выбираемся на чистое, светлое место и оглядываем друг на друга. Я давно привык воевать с болотами, привык к работе в лесу и грязь на сапогах, и испачканная после наведения переправы через речку куртка меня не смущают. А как Ялмари — у него на резиновых сапогах тоже следы болота? Но мой друг так же не обращает внимания на состояние своей униформы — он труженик, рабочий-строитель, правда, не рядовой, а руководитель строительной бригады, но все равно не белоручка.
Широкое, чуть скуластое лицо Ялмари расплывается счастливой улыбкой:
— Хюве-хюве! Хорошо-хорошо!
— Да, хорошо. Тишина. Вокруг ни души. Только ели, сосны да медведь, — я указываю своему другу на тропу, на которой мы сейчас стоим: впереди нас на тропе четкие отпечатки большой медвежьей лапы. И отпечатки, судя по всему, довольно-таки свежие.
Ялмари настораживается:
— Карху. Исо. Медведь. Большой.
— Да, не самый маленький, но он уже ушел, он сейчас далеко. У нас медведи не охотятся за людьми.
— Вы с ним так договорились? Мирный договор?
— Да-да, мирный договор.
— Хюве-хюве. Хорошо-хорошо.
Ялмари, наверное, очень хочется верить в наш «мирный договор» со здешними медведями, но он все-таки посматривает по сторонам, прислушивается, и дальше мы идем, почти молча, стараясь совсем не тревожить таежную тишину…
Нам совсем недолго пришлось бы идти вслед за медведем, так как вскоре чуть в стороне от тропы встретил нас старый, давно заплывший смолой тесочек — легкий след топора на стволе сосенки. Это был указатель-сигнал, что именно здесь нам надо попрощаться с гостеприимной тропой и, свернув с нее, спуститься с сухого веселого бугра вниз, к сырой, заросшей болотной травой низинке-лядине… К счастью, лядина была не широка, и вскоре мы снова поднялись на сухой высокий бугор-гриву. Сначала высоченные ели, затем снова небольшой бор-беломошник, чуть ли не сплошь залитый ярким цветом созревающей брусники.