За лесными шеломами
Шрифт:
Елисей Никитин, видя великого князя погруженным в думу, шёл рядом молча. Расстались они у ворот терема.
Всеволод Юрьевич прошёл на женскую половину. Здесь было непривычно тихо и пусто. Княгиня Мария уехала вместе с дочерьми в Киев на богомолье: она снова ждала ребёнка. В детской скакал на деревянном коне один Костя. Его не взяли за малолетством. Одетый в игрушечную воинскую справу, мальчик размахивал мечом и кричал что-то грозное.
Костя всем удался в мать: и овалом лица, и чёрным цветом волос, и мягким сиянием глаз он повторял Марию.
— Что, сынок, скучно одному-то?
— Скучно, — согласился мальчик.
— Ничего, потерпи до весны, а там устроим тебе постриги, и станешь ты жить на мужской половине. Посадят тебя на коня...
— На живого коня?
— Да уж не на мёртвого. Будет у тебя дядька-наставник, и переймёшь ты у него всю ратную науку.
Всеволод Юрьевич погладил ребёнка по голове и пошёл к себе. В одном из переходов терема он столкнулся с Гюрей.
— К тебе, государь, гонец из Галича, — сказал тиун. — Письмо на столе, а гонец в бане парится, потом пришлю его.
Всеволод Юрьевич кивнул.
«Вот оно, — подумал он, — не зря мне, выходит, Ольга-то привиделась».
В горнице он вскрыл письмо сестрича.
«Отец и господин мой! Будь мне государем, удержи подо мною княжество, а я весь божий и твой со всем Галичем; желаю повиноваться тебе, но только тебе одному.
Ты вправе корить меня за моё паскудство, и сам я всякий день обливаюсь слезами, как вспоминаю прежнюю неправедную жизнь. Ибо истинно сказано: «За грехи князей бог казнит землю».
Далее Владимир описывал свои злоключения в плену у Белы и обещал исправиться.
«Бела, — подумал великий князь. — Когда-то мы вместе росли при дворе василевса Мануила и, встречаясь, говорили по-русски. А ещё ездили охотиться в Болгарию, где дикие олени пасутся бок о бок со скотом земледельцев. Бела был даже помолвлен с дочерью императора, пока у того не родился сын».
Всеволод Юрьевич придвинул к себе чернильницу, взял лебединое перо с золотым наконечником и стал писать письма к венгерскому королю и ко всем русским князьям, соседям Владимира Ярославича...
И с тех пор, говорит летопись, Владимир утвердился в Галиче, и никто не поднимался на него войною.
Глава 39
На масленой седмице, когда и дорога маслена, воротилась домой дружина Кузьмы Ратишича. Огнём и мечом опустошил воевода несчастную Рязанскую землю.
С развёрнутыми стягами, на которых дыбился владимирский лев, входили в Золотые ворота полки победителей. Меж ними скрипели санные обозы с награбленным добром и понуро брели пленные рязанцы, полураздетые, с голодным блеском в глазах.
Обозов набралось так много, что половину из них вместе со стадами скота и табунами коней пришлось оставить за чертой города. Одного только мёда было захвачено пятьсот берковцев [83] . Из рязанских деревень увезли даже сено и наготовленные впрок дрова.
Кузьма Ратишич въехал в детинец и был встречен самим великим князем и епископом Лукой. Во одержание победы епископ отслужил благодарственный молебен в недавно освящённом соборе Успения Богородицы.
Дивились
83
5000 пудов.
После молебна ратников ждал пир в столовой палате. Но великий князь к гостям не вышел. Обеспокоенный Кузьма Ратишич нашёл его в покоях отца Ивана, который жил тут же, в тереме.
— Али не рад, государь, что мы одолели недругов и вернулись живы? — спросил воевода обиженно.
Всеволод Юрьевич промолчал. Лицо у него было пасмурное.
— Горе у твоего государя, неужто не слыхал? — негромко сказал отец Иван.
— Слыхал. — Кузьма Ратишич попятился и вышел. Он знал, что у великого князя недавно помер новорождённый сын, но воевода рассуждал как холостяк, у которого никогда не было своих ребят: бог дал, бог взял, другие дети будут...
Когда шаги воеводы затихли, отец Иван сказал:
— Ты, княже, напрасно убиваешься. Никакой связи между смертью младенца и рязанским походом нету. Сие есть не знамение Господне, а твой предрассудок. Я хоть и священник, но менее других верю в немедленную кару небесную. Человека при жизни карает его совесть, карает нещадно, тяжкой бессонницей и больными мыслями. Видно, твою душу когтит раскаяние.
— Не раскаяние, отче, нет, — угрюмо отозвался Всеволод Юрьевич. — Меня одолевает сомнение, не тороплюсь ли я, стремясь раньше положенного срока собрать Русь? А вдруг мои усилия никому не нужны и даже вредоносны?
— Вреда от единства не бывает. Чую я, что замыслы твои сбудутся. И как духовный отец благословляю тебя на сем тернистом пути.
Отец Иван перекрестил князя и уже другим, будничным голосом спросил:
— Что думаешь делать с пленными?
— Расселю по своим землям, — ответил Всеволод Юрьевич. — Во втором или третьем колене они и думать забудут об отчине.
— Вели только проследить, чтобы семьи не разлучали. Не по правде это будет, не по-христиански.
Великий князь перечить не стал, хотя про себя решил иначе: рязанская кровь должна перемешаться с ростовской и суздальской, а для того надобно пленных холопов женить на местных девках и вдовах. И пускай рязанцы славят господа бога, что не продали их на торгу в Великом городе или в Херсонесе.
Отпустив духовника, Всеволод Юрьевич пошёл к жене. Мария сидела за рукодельем. Она подняла на мужа глаза, и слова, которые приготовил великий князь, застряли у него на языке. А собирался он сказать, что отдаёт свою дочь, девятилетнюю Верхуславу, за сына Рюрика Смоленского, княжившего в Белгородской земле. Там, в Киевской Руси, уже устоялись у Всеволода Юрьевича кровные узы с Ольговичами: за двумя сыновьями Святослава были Пребрана Михайловна и сестра Марии Елена. Теперь не мешало подобным же образом укрепить союз и с Мономашичами. Рюрик в ответном письме не скрывал своей радости и готовности породниться с великим князем. Он рассчитывал — и не без оснований, — что Всеволод поможет ему взойти на киевский стол, конечно, после смерти Святослава. А смерть старика уже не за горами.