За линией Габерландта
Шрифт:
Когда Дымов вернулся в свой кабинет, там сидел посетитель — маленький человек с умными, слегка раскосыми глазами, которые выдавали в нем уроженца восточных островов. Это был экономист прииска Май-Урья.
— Здравствуй, Винокуров. — Дымов протянул ему руку.
— Здравия желаю! — по-военному ответил гость. — Привез квартальный отчет.
— Давай сюда.
Дымов взял папку, бегло посмотрел бумаги и уставился на посетителя. — Еще что?
— Пакет от Скалова, — тихо сказал Винокуров.
— Давай.
Пакет был кожаный. Дымов, не открывая его, сунул в стол. Спросил:
— Когда он передал?
— В тот четверг.
— Не сказывал, что они там делают?
— Говорил. Срубили им с женой зимовье, поставили метеоплощадку. Работают. Живут в стороне от всех.
Дымов подумал, прищурился.
— Пусть себе живут. Передашь Скалову, что он и впредь может поступать, как ему лучше. У вас на прииске продукты еще есть?
— Мало.
— А как ведут себя рабочие?
Винокуров пожал плечами.
— Обыкновенно. Посмотрите отчет. Добыча золота не уменьшилась. Наоборот. Не понимаю, как можно. Триста граммов хлеба в день, приварок слабый, а все ходят в забой.
— Ну-ну, всему свое время. Посмотрим, что скажет зима. Одного энтузиазма в лютые морозы маловато. Всякому терпению бывает предел.
Дымов отпустил посетителя и, оставшись один, открыл пакет от Скалова. В кожаной сумке лежала карта; на кальке были нарисованы какие-то значки. Там же находилось длинное письмо, написанное уверенным почерком. Оно было адресовано директору треста. Дымов наскоро пробежал по страницам, глянул на подпись: «Бортников».
Спрятав бумаги в сумку, он задумался. Потом достал новую синюю папку с тесемочками, переложил в нее бумаги из кожаного пакета и, написав сверху «На подпись К. В. Омарову», отправился в кабинет своего шефа.
— Капитана нет, — сказала секретарша.
— Я знаю, — ответил Дымов и прошел в кабинет.
Он уверенно нащупал за книгой ключи, открыл сейф и, осмотрев полочки, сунул синюю папку под бумажный ворох.
Заперев сейф и попробовав рукой тяжелую дверцу — прочно ли закрыта, — Дымов положил ключи на место и, очень довольный, возвратился в свой кабинет.
«Надежнее места и не сыщешь, — подумал он. — Спасибо вам, дорогой Кирилл Власович…»
Все шло как нельзя лучше.
И в одном только у Дымова вышла осечка: два парохода с продовольствием все-таки пришли в бухту до зимы. Успели.
Плановик стал плохо спать по ночам.
Осечка за осечкой…
Глава восьмая
Полевая партия в Май-Урье. Встреча с Зотовым. Первые радости. Пирог с брусникой. Саша Северин сдает свои позиции.
Мы дождались этих пароходов. Они вошли в бухту в сырой и холодный день октября, как раз когда по радио все услышали новые тревожные вести о боях под Москвой. Может быть, поэтому и не было торжественной встречи долгожданных судов. Да и нужна ли торжественность? Гораздо важнее, что через час из порта уже пошли по Колымскому шоссе на север автомашины, груженные мешками с мукой и ящиками с маслом. Это ли не самое главное?
Вслед за транспортом тронулась и наша партия.
Тяжелая машина, разбрызгивая лужи, покрытые тоненьким ледком, шла по шоссе, мигая в холодном тумане зажженными фарами. Стояла такая погода, что вот-вот должен был выпасть снег. Только близость моря — этого аккумулятора
Перемена была так разительна и неожиданна, что мы попросили шофера остановиться и вылезли из кузова.
Снег лежал сплошной пеленой, скрывая неровности рельефа. Все было чисто белым: лес, кусты, болота. На опушке уже возник сугроб — признак ранней метели. Пощипывало от мороза лицо. Светило холодное солнце. А в каких-нибудь двадцати километрах отсюда — ниже и южнее — под дождем обвисали голые ветки лиственниц, чавкало под ногами и дул пронзительный, напоенный холодом и водой морской ветер. Сюда он не достигал.
Потоптавшись на снегу, мы проворно забрались в крытый кузов, растопили печку и, согревшись, уснули под ровный гул мотора.
Мы едем долго. Уже порядком надоело белое безмолвие шоссе. Застыли, устали бока, в валенки и за спину забирается холод. Глаза закрываются, щурятся от белизны, блеска и напряжения, а дорога все бежит и бежит, с каждым поворотом открывает новые гористые дали и холодные скалы на блекло-голубом фоне неба. Мелькают редкие домики дорожников, серые пятна лесов в распадках, и кажется, этому пути не будет конца — так длинен и утомителен он.
Но вот в сумерках прогрохотал под колесами грузовика длинный деревянный мост через реку Колыму справа поплыли пугающие чернотой и грозной крутизной прижимы, среди которых вьется и петляет над рекою шоссе, а мы понеслись по широкой долине, влетели на крутой подъем, поехали все тише, тише и наконец остановились.
Даем машине отдохнуть в красивом поселке, бережно притулившемся в густом тополевом лесу, а потом опять мчимся на север, пока на нашем пути не возникает еще один перевал. За ним — мы уже знаем — непременно откроется более обширная долина, а в низовьях ее, кажется слева, должна быть знаменитая Май-Урья. Странно видеть в этой холодной долине гораздо более пышную растительность, чем около самого моря. Черные густые леса нетронуто стоят в распадках, буреломная тайга величественна и сурова. Причудлив Север! В нем нет жесткой закономерности равнин, климат здесь определяется не только географией и широтой местности, но и положением и высотой гор, склоном долины и еще какими-то факторами, до которых мы должны докопаться во что бы то ни стало.
Когда ребята достаточно поразмялись, разгружая машину и перетаскивая мешки и ящики во временный склад, уже стемнело. Мы пошли в столовую приискового поселка. Холодноватое и не чистое помещение столовой производило довольно неприятное впечатление. У входа нас встретил свирепого вида виночерпий в бывшем белом халате.
— Пейте! — Он буквально сунул каждому по чарке мутноватого зелья.
— Что это? — басом рявкнул Смыслов и решительно отстранил приношение.
— Настойка стланика. От цинги. Пейте, иначе обеда вам не дадут.