За мертвыми душами
Шрифт:
У двери Павел Павлович остановился, склонил голову набок, слегка изогнул талию и вытянул вперед руку. — Пожалуйте!..
Мне захотелось подурачиться.
— Нет, уж пожалуйста вы! — серьезно произнес я, став по другую сторону входа в совершенно такую же позу маркиза восемнадцатого столетия.
— Нет, уж вы первый… вы гость!
— Нет вы: вы хозяин!
— Да будьте столь любезны! — Павел Павлович положил свою десницу мне на талию и стал выпихивать меня вперед; я сделал то же самое; руки наши переплелись, и мы, точно обнявшись, одновременно втиснулись в соседнюю комнату.
Хозяин даже залоснился от удовольствия: хороший тон был соблюден полностью.
Комнаты были чрезвычайно высокие, с расписными потолками; на одних хороводами свивались амуры, на других, среди цветов и виноградных лоз, порхали птицы и бабочки. Но земля не соответствовала небесам, внизу глаз только кое-где отыскивал изящный старинный диван или пару кресел — все остальное казалось лишь вчера прибывшим из гостиннодворских складов. Зато позолоты везде было сколько угодно.
Павел Павлович шел, до того раздув щеки и полный самодовольства, что мне казалось, что он вот-вот, как индюк, скажет — ффык и распустит скрытые крылья по полу. Искоса он поглядывал, какое впечатление производит на меня столь золоченое убранство.
— Это все вы покупали? — спросил я, указывая на мебель.
— Я. А хороша?
— Делает честь вашему вкусу. Но куда же девалась прежняя?
— Да лом, дрянь была: не смотрели раньше здесь ни за чем, я только один и заботился — на чердак велел все постаскать!
Мы вошли в длинную столовую. Я неожиданно попал в Венецию эпохи Возрождения. Это была комната замка, владельцы которого привыкли садиться за обед со свитой не меньше как человек в сорок. В ней вытягивались два темных дубовых стола, опиравшихся каждый на четыре крылатых, сидячих льва; друг от друга столы разделялись широким проходом; тяжкие, черные стулья с высокими резными спинками тесным рядом окружали их. Громада-буфет, весь покрытый резными сценами из быта средневековья, черной горой занимал один из простенков. Против каждого из столов, как бы башни, увенчанные зубцами, выступали две четырехугольные русские кафельные печи темно-зеленого цвета XVII века, с рисунками. Над столами спускались две люстры из разноцветного стекла. Люстры были одного происхождения и времени с мебелью.
— Да!! — не удержавшись, произнес я. — Это комната! Будто в капитуле в каком-то мы с вами!
— Понятно! — поддакнул, не поняв, Павел Павлович. — Капитал всегда при нас!
Мы уселись за столом справа. На угол его была накинута грязная синяя салфетка из разряда трактирных, и на ней стояли два прибора.
Одна из многочисленных дверец буфета была приоткрыта, и в нее, как в прорубь, то и дело ныряли Ванька и Митька, вытаскивая из таинственных недр то бутылку, то балык, то икру, то грибы; все это пихалось ими на стол как попало.
— Уж вы извините за прием! — сказал Павел Павлович, когда мы уселись. — Хозяйки в доме сейчас нет: больна, в Москву, на консоме, знаете ли, пришлось отправить; по-холостому вас угощу, чем Бог послал! Православную-то пьете? — он взялся рукой за бутылку монопольки.
— Нет, предпочту рябиновку! — ответил я, заметив среди доброго десятка бутылок эту последнюю. — Да не рановато ли только?
— Вот придумали! Доброе дело всегда твори смело! — Павел Павлович ухватился за длинное горлышко произведения Шустова с сыновьями и налил мне и себе по рюмке.
— С приездом! здравствуйте! — произнес он, протянув ко мне руку.
Мы чокнулись и выпили. Закуски частью были разложены на тарелках, частью оставались в прозрачных магазинных бумажках.
— Сижу я здесь один в столовой, в безбилье; сомневаюсь, знаете… и вдруг докладывают — господин приехал! Господь, значит, радость послал: это вы обнаружились! Очень это жоли с вашей стороны! За ваше здоровьице… Здравствуйте!
Рука хозяина протянулась ко мне с полной рюмкой; оказалась налитой и моя. Мы выпили по второй.
— Хорошо действуете! — восхитился Павел Павлович. — По писанию; сразу видать, что православный человек! Может канканировать со мной желаете?
— То есть как канканировать?
— Ну, вперегонки пить, кто больше?
— Нет, где уж мне, увольте!
— Правильно! Дара ежели нет — и не лезь! А вы тут чего выпялились? — вдруг грозно вопросил он пареньков, застывших у буфета. — Пшть!! — он сделал тот же жест пальцами, и оба подростка бросились вон; слышно было, что они остановились и притаились за дверью.
— Стало быть, вы питерские?
— Да.
— А моего протяже там знаете?
Опять мне пришлось превратиться в знак вопроса.
— Ну, князя Голицина, Василья Михайловича? Он же меня в генералы вывел, важнющий вельможа… губернатором раньше у нас был!.. О-о-очень обожал меня!
— Не знаю…
— Жалко!.. а то бы поклон ему передали! Одначе, что же это мы оконфузились? — он опять схватился за рюмку, — за это время люди-то уж по пятой бы пропустили! — здравствуйте!
— Будет, довольно! — запротестовал я.
— Да никогда в жизни! Здравствуйте! — хозяин продолжал держать на весу руку с рюмкой.
— Не могу!..
— Здравствуйте! здравствуйте! — настойчиво твердил Павел Павлович. Пришлось проглотить еще одну.
— Рюмки у вас уж очень большие, — заметил я, ставя свою подальше от Павла Павловича.
— Да ведь я ж женатый человек… нельзя иначе! — ответил он, — у меня все двухспальное!
Лицо Чижикова раскраснелось; рябиновка, видимо, лилась на старые дрожжи, да еще поверх шампанского; в нем все больше стал чувствоваться Тит Титыч. Глаза его обыскали строй бутылок.
— Ванька! — рявкнул он всею грудью.
Из дверей точно как в шею вышиб подростка побольше, в синей рубахе.
— А шенпанское, идол, где?!
Ванька рванулся к буфету, исчез и вынырнул с парой Редерера в руках. Павел Павлович принялся за откупорку. Я придержал его за локоть.
— Бросьте вы это дело, пожалуйста, рано еще!