За мертвыми душами
Шрифт:
— Рано? — ужаснулся хозяин, — да вы верующий или нет? Писание-то вы читали?
— Читывал!
— Так где же в нем значится, чтобы утром пить нельзя было? В Премудрости сына Сирахова что говорится: «утро вечера мудренее». Это вот вы раскусите! Дьякон мне недавно один навязался, так все Писание мы с ним прошли: по текстам выходит, что с утра надо пить и чем раньше, тем лучше. Так уж ау, не поперечить!
Павел Павлович оборвал вилкою проволоку, наклонил бутылку и нацелил ее в зазевавшегося на меня Ваньку. Раздался выстрел,
— Пшть!! — шикнул вслед ему Павел Павлович и захохотал. — Ловко попал. Уж беспременно я ему пробку в рот загоню, чтобы не зевал, шельмец!
К ужасу моему он налил шампанское в стоявшие перед нами чайные стаканы.
— Павел Павлович?! — взмолился я. — Когда же мы дом-то будем осматривать? Ведь я сегодня еще на станцию, к поезду, поспеть хочу!
Хозяин, тянувшийся ко мне со стаканом, опустил руку. Шампанское расплескалось по скатерти.
— Что? — произнес он с таким видом, будто я предложил ему лезть на луну. — Не расслышал я: ехать сегодня собираетесь?
— Да.
— Н-нет!! — с глубочайшей уверенностью сказал он и замотал головой. — В Сыне Сираховом этого не значится! Через неделю, вот что-с! А теперь — здравствуйте!
Я отнекивался, но хозяин схватил оба стакана и так пристал, что я должен был осушить свой. В голове у меня зашумело.
— Ну, спасибо! а теперь идемте! — решительно произнес я и встал со стула. — Какие, однако, они тяжелые! — добавил я.
Поднялся и Павел Павлович.
— Не нравится мне эта горница! — заявил он с недовольным видом. — Неподходящая!
— Чем?
— Да что ж это: похоронная бюра, а не столовая! одна чернота кругом разведена. Сидишь за обедом — тут бы машина должна стоять, с музыкой, а перед тобой катафалк этот идет! — он указал пальцем на буфет. — В рот тебе, вместе с куском, мысли о смертном часе лезут. Под вечер взойдешь — чисто на кладбище: ишь надгробие-то какое, по первой гильдии!.. Черти в нем прячутся, ей-Богу не вру! Дьякон змия ловил на нем, да нет — уполз!
Думал ли художник, пять веков тому назад создавая свои чудесные произведения, что на них будет чертей ловить русская душа?!
Мы обошли дом; кроме столовой да залы, в других комнатах старины почти не сохранилось. Стены везде были заново выкрашены масляной краской, и лишь потолки свидетельствовали о минувшем.
Зал опять очаровал меня.
Мы шли, отражаясь в огромных зеркалах, по великолепному паркету цвета крем из карельской березы… на нас глядели бледно-розовые кресла и диваны для двух персон… веяло невыразимой прелестью! Мощь и грация сплетались кругом. Изящны были и хоры для оркестра, как бы гнездо, свитое из золоченых прутьев; в прошлом, несомненно, их обвивала зелень растений.
Хозяин повествовал о своих трудах по ремонту дома и о том, что он, как дворянин, собирается «запалить» такой бал всему дворянству,
Я рассеянно слушал его.
Девять десятых комнат, если не больше, были нежилыми и служили только «парадными». Хозяева ютились в трех самых маленьких: там царили саженные перины, горы подушек в цветных ситцевых наволочках и грязные скатерти… Я поспешил уклониться от обзора этих достопримечательностей и попросил разрешения отправиться на чердак.
Сопровождать меня в эту экскурсию Павел Павлович не пожелал; был вызван Петр, оказавшийся тем самым человеком, которого я разбудил в лакейской, и я был поручен ему.
— Мне еще пообмозговать кое-что надо! — объявил Павел Павлович. — Дела — вот! — он резанул себя пальцем по горлу. — В парадной, в золотой гостиной я буду!
VII
По скрипучей двухколонной деревянной лестнице мы поднялись на чердак.
Он оказался бесконечным сараем. Благодаря слуховым окнам там царил полумрак; глаза скоро притерпелись к нему, и я различил, что горы чего-то непонятного, достигавшие до железа крыши, суть не что иное, как сваленная в груды старинная мебель… Пыль и паутина, как мох, покрывали все. Елизаветинские громады-диваны из карельской березы в виде широких лир, с украшениями из черной резьбы, Екатерининские и Александровские кресла и стулья, — все это было изорвано и нагромождено друг на друга. Не было сомнения, что главнейшая ломка произошла во время переноски, от безобразной и неосторожной уборки «хлама».
Я видел свежеперешибленные ножки и резьбу, видел осколки их, глубоко воткнувшиеся, как рог, в сиденья и спинки своих соседей.
Отжило свой срок — и брошено… участь всего на свете, от вещи до человека!
Кое-где встречались окованные железными полосами старинные сундуки. Я приподнял крышку одного из них и увидал разноцветные, шелковые и суконные камзолы Екатерининской эпохи, коротенькие брючки, чулки и т. п.
Я вынул лежавший сверху нежно-розовый камзол, обшитый по воротнику, бортам и рукавам кружевами, и развернул его. Он весь был точно иссечен; из второго — зеленого — тучей поднялась моль.
Петр внимательно следил за моими действиями.
— Один навоз! — проговорил он. — Все моль погубила!
— Люди, брат, погубили! — отозвался я.
В других сундуках оказалось то же самое, и только один был наполнен пакетами с какими-то бумагами. Я бегло просмотрел их: то были счета и приходно-расходные книги за девятнадцатое столетие.
— А других книг здесь где-нибудь нет? — обратился я к своему молчаливому спутнику.
— Да есть, — ответил он. — Вон, в том конце навалены.