За мертвыми душами
Шрифт:
Поля налила мне стакан.
Меня потянуло поскорее уехать: все, что меня интересовало, было осмотрено, и дальнейшее пребывание в Каменке казалось мне бесполезным. Главное же, не знаю почему, но несмотря на уют и полную симпатию к хозяину, на нервах у меня остался какой-то легкий, неприятный осадок. Дом, душный воздух в комнатах от горевших всю ночь ламп, — все действовало определенно неприятно.
— Чудесная погода! — проговорил я. — Нужно б воспользоваться ей и пораньше сегодня уехать.
— Жарьте!.. — хрипнул Марков.
— Неловко: я не попрощался с хозяином! Он когда встает?
— Перед вечером. Вздор; надо и уезжайте: все так делают!
— Вы серьезно находите, что это не будет неудобным?
— Разумеется. К Чижикову торопитесь?
— Да…
— Дело. Вечером он пьян!
Я обратился к слушавшей нас Поле и попросил ее велеть моему вознице запрягать.
Поля удалилась.
— Странный обычай у хозяина, — заметил я, — ночь у него превращена в день!
Марков повел в мою сторону глазами, но так как рот у него был битком набит тюрей из сухарей, то ответа не последовало.
— Больной человек!.. — проговорил, наконец, он, прожевав и отправив заряд в свое чрево. — Вам разве не ясно?
Я опешил: — Как больной? Душевнобольной, вы хотите сказать?
— Почти… на проволоке балансирует…
— Но позвольте, тогда, значит, и я тоже душевнобольной? Я разделяю многие из его мыслей!
— Не знаю-с… вам с горки виднее, — отрубил Марков.
— В чем же вы видите его болезнь?
— В сыне. Сын его несколько лет назад застрелился.
— Здесь?
— В Петербурге. Видели паршивый письменный стол у окна: сюда привезли… сидя за ним застрелился.
Черное пятно на зелени сукна, виденное мною ночью, всплыло перед моими глазами.
— Почему? по какой причине?
Марков выкатил глаза, как яблоки, и постучал себя по лбу: — Вот по этой — дурак! — Он так отпихнул от себя пустую чашку, что та опрокинулась на блюдечко; лицо и шея его побагровели.
— Мальчишка!.. — продолжал он. — Студент — и «жизнь надоела»! Только «я», да что «я» у деток, а что с отцом будет — плевать! Себя убил — скатертью дорога… ко всем чертям! Болван! А отца за что искалечил?! Вот-с ночь за день и пошла. Безвыездно с той поры здесь сидит!
Я невольно поник головою. Слова Маркова сразу, совсем по-иному осветили мне внутренний мир этого бесконечно одинокого человека, блуждающего по ночам по освещенным хоромам.
— Знаете?.. — сказал я. — Вы бы как-нибудь удалили отсюда этот стол? Он, действительно, злая вещь для него!
— А что? опять говорил? Злая вещь, да? — встрепенулся Марков.
— Да. Я вчера не понял смысла этих слов!
Мой собеседник забрал в горсть усы, потом отпустил их.
— Знаю, что надо… не дает!
— Какая грустная история… — проговорил я, — такой он умный и интересный человек!..
— Колоссальный ум!.. талант, композитор… а уж… — Марков оборвал речь и отвернулся. В хрипе его, нежданно для себя, я уловил горечь и нежность, и передо мной разверзся просвет в душу этого человека: он принадлежал к породе ершей, у которых все слова звучат как ругательства и у которых много любви и тепла под наружными колючками.
Я попросил его передать хозяину привет и благодарность за приют и так интересно проведенный у него день, простился и отправился собираться в путь.
Когда я вышел на двор, лопоухие беляки уже дремали у подъезда. Мирон с ублаготворенным лицом ждал у дверей; увидав меня, он приподнял шапчонку и ухватил мой чемодан. Меня точно окатило водкою.
— Уж ты без меня никуда!.. — заговорил Мирон, запихивая вещи на козлы. — Ну, что бы ты без меня делал? пропал бы, как гусь под Рождество!
— Разговариваешь много, ракалья! — раздался позади знакомый сердитый голос.
Мы оглянулись.
Марков вышел меня проводить и стоял на верхней ступеньке подъезда. Лицо его было свирепо, руки торчали в карманах брюк, голова казалась совсем вросшей в плечи.
Мирон молча, проворно, точно опасаясь подзатыльника, взобрался на козлы. Я убедился, что книги мои уложены все полностью, и уселся на свое место.
— Желаю успеха! — хрипнул Марков и не без грации сделал мне ручкой наподобие балерины.
Мирон, выпрямившийся и подтянувшийся, как солдат на смотру, зачмокал и заработал вожжами. Развеселые, тоже, видимо, довольные Каменевскими харчами, взяли дружно; бричка быстро миновала двор. Один поворот, и нас окружила березовая роща; листья, точно желтые бабочки, садились на меня, на бричку и на белых коньков. Темный, загадочный дом потонул среди золотистых куп.
Мирон полуоборотился ко мне и принял свою обычную вольготную позу.
— Иль он не ел еще? — сердито спросил он, мотнув головой в сторону усадьбы.
— Кто?
— Да барин!.. господин Марков. Ах, уж и пес же! Человека видеть не может, чтоб не облаять!
— Злой, что ли, очень?
— Да не злой, добрый; в морду ежели кому даст — сейчас трешку вынимает, ей-Богу! Водкой, бывает, поит, вот что! Карахтер только такой ругательный. Ину пору такое загнет, что ах ты, Господи: дух из человека словом вышибить может… большого выражения господин!
В голосе Мирона сквозило почтение.
— А когда мы до Чижикова доберемся? — спросил я, невольно усмехнувшись.