За мертвыми душами
Шрифт:
VIII
Когда я открыл глаза, я увидал, что лежу одетый и в сапогах на диване в высокой, совершенно мне не знакомой комнате. В окна глядели сумерки. Со стены насмешливо взирал портрет каких-то вельмож в звездах; среди них я узнал Потемкина. Голова болела нестерпимо. Я сел и никак не мог вспомнить, где я и как попал сюда. Горло саднило, пить хотелось до невероятия.
— Проснулись, — произнес позади меня знакомый голос. Я оглянулся и увидал Петра, стоявшего у отворенной двери.
— Да… — ответил я голосом Маркова.
В памяти сразу вспыхнуло все происшедшее. Мне сделалось совестно.
— Скажите, который час? Поздно уже должно быть? — спросил я; язык ворочался во рту как суконный.
— Нет, рано еще… семь часов утра всего!.. Вам спешное письмецо и посылочка есть, взбудить я вас из-за них собирался… — Петр приблизился к дивану.
Я изумился:
— Письмо? откуда? какое?
— Верховой пригнал из Каменки. Неблагополучно у них там… — он подал мне конверт и небольшой пакет.
— Что такое? — меня вдруг наполнило неприятное чувство.
— Господин Каменев с собой покончил…
Я вскочил; у меня задрожали руки и ноги.
— Неужели?! Да правда ли?!
— Правда! верховой рассказывал.
Я торопливо порвал конверт, прихватил часть письма и вытащил лист почтовой бумаги. На нем почерком потрясенного человека, вкривь и вкось было намарано следующее: «Вчера вечером выстрелом из револьвера покончил с собой Борис Михайлович. Сначала он принял яд и сел играть за клавесин, но яд не подействовал, и он пустил в сердце пулю. По выраженной им в оставленной записке воле, спешу послать вам, так как не знаю вашего петербургского адреса, книжку и тетрадку с записками покойного. Погребение состоится по прибытии семьи. Марков».
— Какой ужас! — проговорил я. — Где это произошло, вам не рассказывал верховой?
— За письменным столом порешили себя. А отчего — не объяснил ничего. Да и как это узнаешь? чужая душа потемки…
— Где верховой? нельзя ли его увидеть?
— Уехал уже.
Я прошелся по комнате. Петр стоял не шевелясь и водил за мною глазами.
— Дайте мне ради Бога пить! — обратился я к нему. — Надеюсь, мой Мирон еще трезв?
— Наливается уже понемногу!
— Так прикажите не давать ему! — воскликнул я. — Чтоб не смел больше пить, пусть запрягает, я сейчас еду!
Нервы мои были так взвинчены, что я чувствовал себя в состоянии бросить все и уйти пешком. Чижикова и Мирона я в ту минуту ненавидел.
— Понятное дело, надо вам к ним ехать! — одобрил Петр. — Хороший господин были!
Он вышел из комнаты. Я развернул посылку. В ней лежала довольно толстая переплетенная тетрадка, исписанная мелким бисерным почерком. На первом листе тою же рукой, но разгонисто, была сделана надпись: «Родственной душе С. Р. М. в привет и на память от уходящего». Подпись, кроме буквы К, была неразборчива.
Я уперся горевшим лбом в стекло и стал глядеть на двор, но не видал его: передо мной открылся голубой грот, клавесины и играющий на них последний гимн жизни высокий человек с глубокими, умными глазами. Какую силу воли надо было иметь для того, чтобы, приняв яд, сесть за инструмент? что думал, что импровизировал он в эти минуты? А что делал ты вчера, когда так умирал этот человек?.. — с укором спросила совесть. Мне стало казаться, что я как будто чем-то виноват в его смерти: может, ничего и не случилось бы, если бы я был более чуток и внимателен и остался бы в Каменке на пару дней и тем отвлек его от преследовавшей его мысли. Но мог ли я предвидеть близость катастрофы? И тем не менее было обидно и больно…
Понемногу мысль перешла на драгоценные коллекции Каменева и на ожидавшую их судьбу; не было сомнения, что Каменев имел основание говорить о наследниках, как о врагах их. Нужно вернуться, выбрать кое-что, купить!.. — мелькнуло соображение, но вся душа восстала против этого: в Каменке я был чужой, ненужный, там предстоял слет коршунов, и мне казалось преступным принять участие в разрушении красоты.
Нестерпимо захотелось поскорей очутиться в своем кабинете, среди книг, подальше от разгромленного прошлого, от генералов Чижиковых, и вообще от людей… во мне трепетали все нервы.
— Кушайте! — произнес Петр.
Он принес мне большую эмалированную кружку, наполненную холодным квасом, и только тут я понял, почему Русь, веселье которой есть пити, изобрела и любит этот напиток!
— Закладывает ваш! — говорил Петр, глядя, как я жадно припал к кружке. — Только как же вы голодный уедете?
— Это ничего. Я есть совсем не хочу! — возразил я.
— Сейчас не хотите, потом захочется! Коль теперь аппетиту нет, дорогой закусите.
Он ушел. Я отправился вслед за ним и наткнулся на Ваньку.
— Нельзя ли помыться? — обратился я к нему.
Ванька опешил; по-видимому, гости в этом дворце Растрелли умывались не часто.
— Мыться, так это на двор надо идтить! — ответил он.
— А умывальника у вас разве нет? — сердито спросил я.
— Так жестяной есть, да он у барина стоит.
— А барин что делает?
— Спит еще.
Сообщение было приятное: не нужно было опасаться досадных приставаний и, может быть, даже ссоры из-за моего отъезда.
Мы вышли через кухню на двор, я скинул пиджак, и Ванька стал поливать мне на руки из ковшика. Генерал Чижиков накупил полон дом золотой мебели и только не счел нужным обзавестись хоть одним умывальником!
Я поручил Ваньке принести из столовой мои книги, а сам, с посылкой Маркова в руках, пошел пройтись вокруг дома.
На месте парка раскидывалось картофельное поле и огород; далеко тянулись длинные ряды пышной капусты.
Где прежде процветала Троянская столица, Там в наши времена Посеяна пшеница