За мертвыми душами
Шрифт:
— Ось-то не треснула у нас? — спросил я.
— Ось железная, что ей делается! А кореннику задние ноги ссадило телегой. Ну и гроза была!.. — он опять мотнул головой. — Прямо ведь в нас молонья метила…
Часа через полтора дорога опять втянулась в бор, по-видимому заповедный. Неохватные сосны купались вершинами в самой сини неба; кое-где мрачными громадами выступали столетние ели. Весь бор незримо дышал испарениями; густо пахло смолою и какими-то травами.
— Раевский бор… — сообщил мне Никита. — Таких лесов по всей губернии поискать!
— Богатый, что ль, этот Раев?
— При капитале, понятно! Сурьезный господин: кряж, сказать!
— Семейный, или холостой?
— Вдовый. Сынок есть в Москве.
— Учится, что ли?
— Сын-то? Отучился уже: в остроге сидит!
— Как в остроге, за что?
— Понятно, не за хорошие дела! Его в ниверситет послали, а он с товарищами в бунт. Ну их, сказывали, мясники ввели в резонт. А потом коих и посадили.
Дорога заметно побежала вниз. Стали попадаться ольха и березы, и скоро бор сменился густым чернолесьем. Сделалось гораздо свежей, послышалась перекличка птиц. Справа, рядом с дорогой, открылась узенькая недвижная речка, покрытая кувшинками; противоположная сторона ее заросла кустами и плакучими березами. Мы ехали почти по самому краю берега и то и дело отражались в воде, словно выныривали откуда-то из темной глубины.
Впереди заслонила небо довольно высокая гора; с вершины ее, из густой зелени на нас смотрели окна длинного, почернелого дома; мезонин его опирался на четыре низеньких колонны; весь скат горы к воде покрывал цветущий фруктовый сад: виднелись перекрещивавшиеся зигзаги дорожек, сбегавших к купальне.
— Раевка… — коротко молвил Никита.
Река омывала гору с трех сторон и терялась в кустах среди зеленых поемных лугов; показался мост на высоких деревянных сваях, огражденных свайными же ледорезами.
Мы прогремели по мосту и начали огибать гору по довольно пологой дороге. Кругом встали вековые ели; в одном месте парой блестящих глаз глянули окна боковой стороны дома, и опять он скрылся за косматыми, черно-зелеными великанами. Чудилось, будто мы где-то в дремучем лесу, а там, на вершине горы залег стан разбойников, ухоронившихся среди вечных сумерек.
Мимо двух красных каменных верстовых столбов мы въехали на большой четырехугольный двор. Первое, что мне бросилось в глаза, была стоявшая середи него, расставив ноги и опершись на суковатую палку, сутуловатая, приземистая фигура в серой велосипедной фуражке блином и в холщевой куртке с таким же широким поясом.
— Барин сам!.. — вполголоса предупредил меня Никита и остановил около него лошадей. Раев не шевельнулся.
Я спрыгнул с телеги и отрекомендовался. Глубоко запавшие в орбиты маленькие карие глаза не мигая глядели на меня из-под низкого, круто выгнутого лба.
— Очень рад!.. — отрывисто, сиповатым басом ответил Раев, протягивая мне не в меру длинную, орангутанговую руку. Силы он, должно быть, был непомерной. «Сурьезный господин», вспомнились мне слова Никиты.
— Прошу откушать, обед на столе…
Мы двинулись к дому. Он был одноэтажный; окна так низко начинались от земли, что легко можно было бы переступить со двора прямо в комнаты. Через крытую веранду мы вошли в переднюю, обставленную по-старинному, кониками, Раев повесил на олений рог фуражку-блин, я сделал то же. Миновали длинный, пещероподобный зал с зеркалами в потемневших и облупившихся рамах в простенках, растворенная дверь ввела нас в столовую. Из нее выглянула взъерошенная, давно не бритая физиономия и скрылась.
На четырехугольном столе, накрытом только прорванною в двух местах сиреневой клеенкой, белел одинокий прибор.
— Стул и еще прибор!.. — отрывисто бросил приказ Раев. — Прошу покорно! — он сунул на подоконник палку и указал рукой на тяжелый дубовый стул, пододвинутый взъерошенным лакеем. Последний был тощ, сер из лица и казался плотно запеленутым в замасленный, наглухо застегнутый сюртук; на шее его под синим воротничком висел узкий, черный галстух.
Мы сели. Раев взял с тарелки далеко не свежую салфетку, вскинул вверх темную бородку-клинышек, заткнул краешек салфетки за воротник и уставился на меня.
Сходство его с гориллой выступило еще разительней: этому способствовали необыкновенно большие, мясистые уши и густые, коротко остриженные волосы, дыбом щетинившиеся на квадратной голове; в них серебрилась седина.
— И не лень вам из-за каких-то книг сотни верст колесить? — заявил он.
— Наоборот, это чрезвычайно интересно! — ответил я. — Мои поездки — калейдоскоп красоты и впечатлений!
— Хороши впечатления! — с насмешкой произнес Раев. — Постоялые дворы, клопы, грязь… Или вы еще сей прелести не вкусили?
— Вкусил. Но ведь это же мелочь, пустяки, на следующее утро все забывается!..
— Ну, ну!.. — Раев отправил в рот большую круглую ложку с супом.
— А вы не коллекционер, не собираете каких-нибудь вещей? — осведомился я.
— Я? — удивился Раев. — Нет, не грешен! И зачем, для кого собирать: для благодарного потомства? — в голосе его прозвучала явная насмешка.
— Разумеется, прежде всего для себя, для собственной радости! А потом, может быть, сложится польза и людям.
Раев покончил с супом и отодвинул от себя тарелку. Лакей принял ее; он все время стоял облокотившись на выступ дубового буфета и пялил на нас немигающие и тусклые, совиные глаза.
— Для себя — это я еще понимаю!.. — сказал Раев. — А что касается потомков, то думать о них — занятие праздное!
Лакей поставил перед нами блюдо с большим, отлично зажаренным куском телятины. Мы занялись ею.
— Почему праздное? — поинтересовался я.
— Да они уж во чреве матери о собственных благополучиях думать начинают! Нам-то еще чего сдуру из себя удобрения для этих будущих жуликов изображать? Нет-с, этот лепет не для меня!