За морем Хвалынским
Шрифт:
— Ты знаешь: мы, кривичи, упрямый народ, и потому я прошу тебя еще раз — верни нам девушку. Из-за нее человек, которому я обязан жизнью, опозорил себя, нажил клеймо вора. Мы заплатим вам за позор, но знай — он не грабитель и не грабить сюда пришел ночью, он хотел ее забрать и биться с тобой, как воин с воином, ибо ты, Абдурахман, как известно мне, еще и славный воин, хорошо владеешь ножом, — гнул свое Всеслав, стараясь говорить приветливо, однако лоб его все больше морщила большая складка. — Лучше бы вы тут убили его, ибо воину заиметь славу грабителя — равносильно смерти. Продай мне ее! Мне, княжичу! Назначай любую цену! У нас много девушек, мы найдем тебе еще лучшую!
Однако Абдурахманбек отрицательно закачал головой, и впервые княжич увидел в его зрачках стальной блеск.
— Если б ты пришел ко мне там, — он показал головой куда-то назад, — и стал просить отдать жену или любую другую женщину, которую люблю, я отплатил бы за позор только одним — твоей кровью. Однако я тут, у тебя в гостях, и ты можешь показать
На мгновение у княжича возникло желание — выхватить короткий меч и… Однако он тут же опустил глаза, и горячая краска залила лицо: даже подумать недостойно, что можно обидеть гостя, который к тому же помог им, спас мать. Отплатить неблагодарностью за доброту, отобрать назад подаренную отцом девку-огнищанку, даже просто просить ее назад, — позор! Ах, горячая кровь закипела в нем, забурлила, когда решился ехать сюда! Зачем? И так ежели узнает отец о его поступке, то не похвалит, а сурово сдвинет брови, бросит: «Негоже такое делать князьям полоцким!» Однако ж хотелось выручить Алексу, единственного из своих ровесников, которого видел равным себе. На короткое мгновение представил невысокую, приземистую фигуру юноши, его чистые синие глаза, длинные русые волосы — что за безумие охватило его, когда решился на такое — силой отбивать подаренную самим князем девушку? Перун, видимо, омрачил его разум, или, может, разгневались старые боги, что не за своим делом, не за тем, что предназначено судьбой, пошел он? Ибо каждый должен делать то, на что более способен, — кто пахать поле, кто разводить краски и осторожно рисовать на стенах загадочные лики святых, кто сидеть дома и торговать… Алекса был воем, его можно было представить только на поле сечи с копьем или мечом в руке, и даже кольчуга обвивала его тело особенно ладно. Но Перун лишил хлопца разума — и теперь нужно было спасать его, нести жертву богам, особенно ей — вечно изменчивой и недоброй Маре, которая губит людей призраком несбыточного, насылает на них помрачение совсем так же, как насылают обман и завлекают теплом далекого очага страшные болотные огни, затягивая путника в трясину…
Он поднялся с мягкого ковра, на котором сидел — разноцветные подушки разлетелись во все стороны, толмач бросился их подбирать, — и сказал, стараясь, чтобы голос его звучал весело:
— Ну что ж, торговый гость Абдурахманбек! Не хочешь — дело твое. Но в знак дружбы и как просьбу забыть мои слова я хочу подарить тебе то, чего ты не взял за девушку. Возьми же это просто в знак уважения!
Он обернулся. Дружинник почтительно наклонился, выбежал за дверь. Потом вернулся с большой стопкой пушистых лисьих и соболиных шкурок, встряхнул, подал князю. Мягко засиял в оконном свете лоснящийся мех, переливаясь черным, серым, белым. Абдурахманбек не мог спрятать удовольствия, он отвесил поклон, погладил черную бороду, с почтением принял подарок. И тут же щелкнул пальцами, а когда из соседней комнаты выбежал смуглый слуга в полосатом халате и черной плоской шапочке с белыми вышитыми узорами, что-то сказал ему, и тот побежал назад и вернулся с синеватой чашей, на которой были нарисованы золотом прихотливые звери и птицы. В чаше лежали серебряные, с чернеными узорами мониста.
— Это — фарфоровая чаша из далекого Чина [39] , где на полях растет жемчужное зерно, дающее людям силу, и где есть много других чудес, которым не находит объяснения человеческий разум, — перевел толмач.
Чаша была неожиданно легкой. Тонким ребром одной из монет, которые были в монистах, торговый гость стукнул по ней, и синеватая прозрачная поверхность вроде запела, тоненький мелодичный звук пронесся по комнате, потом, будто натолкнувшись на что-то, смолк.
39
Чин — Китай.
— А это вот, — достал купец мониста, — передай своему другу или слуге — пусть не захлестнет его горло петля тоски! — чтобы утешился и выбрал себе он другую пери [40] , ибо он, как ты говорил, молодой и сильный и встретит еще немало красавиц. Я же уже в преклонном возрасте, и потому особенно дорожу всем, что хоть в какой-то мере согревает сердце или душу, всем, что дает наслаждение. Потому почтительно прошу простить меня и, припадая к ногам твоим, приглашаю, чтобы ты вытер мое лицо полой твоего милосердия, а именно, — не ожидая суда князя, хочу выехать в мой далекий край. Ныне в вашей церкви Богородицы в присутствии свидетелей — купцов из Фрисландии и Англии, а также из Риги — я заверю тебя, что не имею ничего к бедному молодому джигиту, чьи глаза затуманила любовь. О, мы, персы, умеем ценить любовь, недаром наши поэты так много пишут о ней!
40
Пери — красавица.
Прохладная чаша в руках Всеслава наполнялась теплом, будто кровь, бушующая в нем, передавала свое тепло тонкой прозрачной поверхности. Где, в каких краях сотворили ее, как могли довезти это чудо, которое, казалось, пульсировало и пело в его руках, — в эти далекие суровые берега Полотчины? Не разбив, не разломав, не утратив тонкого серебряного пения? На мгновение тоска сжала его горло — тоска по далеким, неизведанным землям, которые он, скорее всего, никогда не увидит, ибо судьба предначертала ему жить тут, защищая эту землю, и он учится этому с малых лет и до кончины будет верен судьбе. Может, доведется когда-либо поехать в Царь-город, в Византию, но вряд ли выпадет счастье увидеть когда-нибудь тот загадочный Чин и те края, где до сих пор сидят, закрытые Александром, страшные Гоги и Магоги! Но, опомнившись, поблагодарил купца, хоть и не согласился выслушать вместе с фрисландскими и рижскими торговыми людьми отказ от судебного преследования Алексы. Сказал, что займется этим сам отец, и можно узнать об этом сейчас же, отправившись в княжеский терем, где, наверное, еще завтракает князь…
Утро едва зачиналось, когда он вышел из деревянного дома купеческого подворья, однако навстречу уже везли и несли товары, направляясь на рынок, который находился около большого двора. Рижские и готландские купцы в коротких плотных штанах и меховых кафтанах, опоясанные узорными поясами, новгородцы и киевляне в корзнах, из-под которых выглядывают белые сорочки, в высоких шапках, черные клобуки [41] в синих халатах, ляхи в коротких кольчугах спешили вперед, и у каждого за поясом торчит меч, либо в ножнах — кинжал. Нелегка жизнь купеческая, вечно тревожится торговый человек за имущество свое, оттого и не расстается с оружием, хотя повсюду в славянских городах Полоцке, Менеске, Витьбеске — оберегают гостей заморских суровые законы и договоры. Знают купцы: ежели кто обидит их словом — заплатит гривну серебром, ежели ж дойдет дело до рукоприкладства — за каждый выбитый зуб три гривны, за повреждение членов — аж до пяти. Ежели убьет сам купец вольного полоцкого человека — заплатит десять и более гривен, за холопа — всего одну… Ежели похоть разберет купца чужеземного и застанет муж полоцкий его у жены своей — возьмет за обиду и позор также десять гривен серебра, а ежели тот свяжет мужа разгневанного — заплатит двенадцать гривен старыми кунами… Все оговорено договором, даже если под хмелем сорвет купец чужеземный с головы какой-нибудь милой девушки или женщины платок или повойник…
41
Черные клобуки — так называли народ тюрков.
Каждое утро оживает купеческое подворье — и увозят мед и полотна, деготь и меха, воск и рыбу, а сюда доставляют тоже несметное множество товаров. Потому лежат в княжеской казне динарии и пфенниги, пенни и дирхемы, а еще слитки серебра, перстни, хрустальные ожерелья — каждое из них по цене соответствует одной куне, или трем нагатам [42] , или киевскому медному сребренику.
Ехал молодой Всеслав к порубу, где сидел Алекса, и видел, как постепенно полнятся полоцкие улицы народом. И каждый идет или едет по делу, а около полуземлянок, которые вырезает простая чадь прямо в земле и где стены обшиты деревом или обмазаны глиной, туда-сюда бегают женщины, неся в хату то охапку дров, то ведро с сыродоем, то лучину. Дальше, где начинается большой двор, хаты побольше, побогаче — рубленные из бревен, с истопками, с клетью, и окна у них не волоковые, что заволакиваются в холода досками, а слюдяные, а то и стеклянные, и около них суетятся уже не сами хозяйки, а та же простая чадь — холопы, и ежели промелькнет в окошке, раскрытом настежь, женская головка, то нет-нет да и блеснет на солнце то золотой обручик, то серебряный браслет, а то стеклянные бусы на стройной шее. Едет не спеша Всеслав, и будто впервые видит свой город, и смотрит на девушек, выглядывающих в окна, и удивляется все больше смелости молодого дружинника, чувству, которое толкнуло на отчаянный, непривычный ему поступок.
42
Нагата — древние деньги.
Когда вывели из поруба Алексу, княжич не сразу узнал его — русые волосы слиплись на голове в кровавый ком, одежда порванная, из-под корзна выглядывает голое тело. Порваны и портки, а на теле следы ударов и зубов собачьих.
Перехватил Алекса взгляд, застыдился, попробовал натянуть портки на багровые следы.
— Собаки порвали?
— Они, — понуро ответил Алекса.
— Дурень! — вскипел Всеслав. — Мне не мог сказать хоть бы слово одно!
— Поздно уже было.
— А раньше что? Раньше не мог! Бабник ты, дерьмо собачье! А ежели взялся красть девушку, так нужно было с умом делать это! Чтобы лучший мой лучник таким растяпой стоял перед своим князем? Да тебя и правда стоит до смерти розгами засечь!