За морем Хвалынским
Шрифт:
— Бибо.
— Откуда ты? Где это племя — аланы?
— Я — горец. Там, где горы дотрагиваются до неба, моя родина. Однако я давно не видел гор, не видел родины. Спи, полочанин, завтра поговорим еще, а то и так мне разбередил душу…
В тесном трюме пахло вонючей рыбой и прогорклым жиром, надсадно хрипел в углу кто-то из гребцов, кто-то стонал, а один завывал во сне — видимо, тоже видел сны о родине. И на мгновение Алексе стало страшно: а что, если и в самом деле не вырвется он из этого ада? Если на всю жизнь останется гребцом? Может, и не следовало наниматься на корабль? Однако плыть вольным человеком он не мог: полоцкая стража перед отплытием проверяет все корабли, ибо бывает и такое — захватят тайно купцы вольных людей или холопов, а потом увозят их и продают в рабство. Живой человек — самый выгодный товар, бойко торгуют рабами в столице булгар. А то и чужой товар могут прихватить невзначай отъезжающие — велики и длинны торговые дороги, доведется ли когда встретиться!
Он нащупал нож, который носил всегда с собой, для чего нашил в портках потайной карман. Нет, с ножом против охранников не пойдешь.
Хорошо, что гребцов мимоходом осматривает стража.
Они — на виду. Записали количество их на пристани, принимая струг, — столько и отпустили, забыв об умершем. За возможность вырваться из Полоцка, поплыть, а не пробираться лесными дорогами, направляясь к далекой, очень дальней столице булгар, и заплатил он такую большую цену: согласился стать гребцом. Можно было купить коня и попробовать пробраться на какой-нибудь корабль далеко от Полоцка, пробраться гостем, заплатить за проезд… Однако ж все равно он один, все равно везде и повсюду могут забрать в рабство! Нужно что-то делать, нужно хорошенько подумать, поломать голову, как все же добраться до столицы булгар и остаться вольным человеком. Может, это Род и роженицы помогают ему, что так потянулся к нему этот незнакомый человек, этот Бибо с такой удивительно белой кожей и глазами, в которых светятся сочувствие и бесстрашие?
Летели дни. Немало волок одолел корабль, немало серебра перешло в руки тиунов, которые живут на волоках, прежде чем отправили на колесах корабль. Тянули навстречу товары в полоцкую землю: персидские ткани, сирийские вазы, византийскую парчу, киевское стекло. Ловкий попался на Алексовом струге начальник каравана: всегда жребий выпадал на его корабль и не было ему особых задержек ни на Эссе, ни на Друти.
Вот уже и могучий Днепр, несущий волны свои в Понтское море, прозванное Русским потому, что много ходит по нему русских кораблей. Широк Днепр, страшны его волны в непогоду, потому и спешили булгары, чтобы одолеть его до осени. Однако еще страшнее днепровские пороги. Давно слышал о них Алекса: говорят, что разбивается на них каждый год множество кораблей, и даже самый опытный лоцман белеет и молится своим богам, когда приближается к днепровским порогам. Первый из них называется «Не спи», и чужеземцы вслед за русами говорят: «Эс супи». Он узкий, и посередине его выступают обрывистые и высокие скалы, похожие на островки. И вот оттуда, с высоты, вода льется с шумом великим, и сердце сжимается от страха. Через каждый порог нужно волочь судно, а иногда, говорят, даже вытягивают из ладьи поклажу и тянут всё по берегу. А тут, на Крарийской переправе, все еще разбойничают печенеги, и не единожды во время пиров сказывали гусляры о героической смерти киевского Святослава от печенегов, застигших князя тут, на днепровских порогах. И где-то в сокровищнице печенежского хана лежит окованный золотом череп Святослава, из которого семьдесят лет назад пил печенег, как из чаши… И все еще охотятся разбойники на берегах супротив гостей торговых. Потому не останавливается корабль ни днем, ни ночью, только меняются гребцы, и все более тяжелым свинцом наливаются их руки, и быстрее склоняются на грязные, затхлые матрацы их головы. За это время хорошо нагляделся Алекса на подневольную жизнь рабов: били их за каждый ненавистный взгляд, за каждое слово против. Раны от плети заживали не скоро: в хвост ее была вправлена свинчатка, и такое тоже видел хлопец впервые. Иное дело — боевой цеп: на его конце мотается железный колючий шар. Но это — оружие. А плеть была страшнее, ибо те, на кого она поднималась, не имели чем ответить.
Алексу трогали после первой стычки с начальником стражи редко: видимо, понял он, что не удастся иначе довезти до столицы непокорного. К тому же навстречу все время плыли корабли с новгородскими, киевскими, полоцкими купцами, и ежели бы узнали те, что вольного человека взяли булгары за раба, то могли бы броситься в драку — нет, не затем, чтобы Алексу защитить, а просто иметь хороший повод пощупать, что там лежит в купеческих сундуках. Торговец, он и есть торговец, однако когда у тебя бесконечно отбирают что-то на торговых дорогах, то такой ли уж грех забрать что-то и себе в походе! Тем более что каждый купец имеет оружия больше, чем любой дружинник, и видел он многое такое, чего не увидят люди оседлые, потому душа у него чаще зачерствевшая, как хлеб, который долго лежал на складе среди товаров.
Шли недели, и хотя лето уже заканчивалось в Полоцке, тут, ближе к степям, оно по-прежнему буйствовало: густо вставала трава по берегам, правда несколько поблекшая от жары, выглядывали из-за деревьев или шли на водопой, не обращая внимания на корабль, дивные, не виданные никогда звери, и на стоянках приносили местные люди на обмен незнакомые Алексе ягоды и припасы. Рубашка на плечах полочанина порвалась, и ему дали новую, но предупредили, что деньги за нее нужно отдать начальнику каравана. Бибо однажды выменял за медный грош, данный ему Алексой, кусок грубой ткани, похожей на войлок, только более тонкой, и ловко скроил новому другу что-то наподобие душегрейки. Теперь, когда корабль настигала непогода, Алекса не корчился от холода, будто грешник, которого настигает нечистый — так нарисовано на картине, которую однажды видел в церкви Сорока мучеников на Кожевенной улице. Однако больше он не потратил ни куны, ни веверицы, и никто не знал, что лежит в небольшом кожаном мешочке, который, как и нож, был спрятан в портках. А лежало там и серебряное монисто, и одного дирхема из него хватило бы, чтобы одеть и обуть человека, а еще лежало несколько медных гривен, которые Алекса берег для переезда за Хвалийское, или Хвалынское, море, туда, откуда идет дорога на древнюю Бухару. Может, не потребуются там, на тех чужеземных кораблях, гребцы, и тогда придется плыть гостем, ибо не перейти же пешком море. Какое оно, море, Алекса не знал, однако все, кто его видел, рассказывая о нем, поднимали ввысь глаза и вздыхали, но при этом не забывали поблагодарить богов за то, что живыми выбрались из его бездны.
Море было загадочным и страшным, однако Алекса верил, что останется жив, что не возьмут его ни болезнь-огневица, ни малярия, не захватят люди лихие, ибо там, за морем, ждет избавления от плена белокурая девушка с синими глубокими глазами, опушенными длинными темными ресницами. Тонкий, чуть курносый нос и робкая, хмелящая голову улыбка. Знала ли Береза, что красавица она? Наверное, знала, однако стыдливо отваживала от себя парней, не договаривалась ни с кем идти в лес омутной купальской ночью. А может, просто ждала суженого? Ждала, чтобы пробудил он в молодом сердце трепетное ожидание необычного, желание счастья, пусть себе и короткого, ибо короток человеческий век, особенно у воина. А ведь каждому хочется прожить свой век без горя и несчастья, вкусить сладость, которую дает жизнь.
Вела Алексу и месть. Всегда знал он, какое великое множество девушек красивых и плененных молодиц вывозят из княжества, однако это не затрагивало его. Не единожды, собирая полюдье, вместе с молодой дружиной забирал он дочерей у смердов, не имевших чем заплатить дань, вместе с дружинниками приводил их на княжеский двор, где их превращали в холопок. Однако ни разу не задумался он над тем, имеют ли право одни люди делать рабами и холопами других. Только теперь, в минуты, когда руки его привычно и натруженно поднимались и опускались вместе с могучим веслом, он мог, забывая обо всем, думать о том, что на протяжении двадцати лет делал бездумно и охотно, получая за это похвалу и награды.
Однако же и другие, зрелые дружинники — вирники, мечники, — все они привозили, собирая дань, меха и воск, лен и мед. А возможно, эти корши меда или куски полотна были последними в бедной хате? Кто думал об этом?
Ночью и днем виделись ему теперь глаза вдовы, осиротевшей и сломанной жестокой обидой. За что, в чем ее вина? Слышал он много раз в церкви о покорности и смирении. Однако на княжеском дворе, где учили их держать меч и владеть секирой, настойчиво вбивали в головы, что воин должен быть безжалостным и жестоким, что единственно нужное дело для мужчины — воевать, уметь защитить себя и своих и забрать ценное. Кого же слушать?
Сейчас со всей остротой он чувствовал обиду: у него, мужчины, воина, забрали девушку! Разве можно жить дальше с таким позором? Разве может он проглотить все это? Конечно, нет, забрать ее, вырвать, бросить в ненавистное лицо купца подаренное монисто! И тогда можно будет легче дышать, достойно ходить по земле.
— Советую тебе, полочанин, не ждать Понтского моря, а постараться исчезнуть в Киеве, — однажды, когда они с Бибо лежали без сна рядом, сказал Алексе белолицый алан. — От Киева легче добираться к булгарам. Я знаю эти переходы. Там всего двадцать станций, и если скакать от станции до станции, каждый переход занимает день. А без коня туда идти — два месяца понадобится. Зато нередко там по реке Итиль до самой столицы ходят караваны. Оттуда, из Итиля, поплывешь по Хвалийскому морю до Бухары, а я… там уже недалеко и до моих земель.
— Ты… ты хочешь идти со мной? — тихо спросил Алекса.
— Хочу, и чем быстрее мы придем в Киев, тем легче нам будет совершить побег. Близится осень, а мы почти голые. Рабам не хотят давать одежду, мол, гребете — и так мокрые от пота и воды.
— Вдвоем нам убежать будет труднее.
— Легче! Я видел тебя, ты действительно храбрый воин. А я… Посмотришь, если что какое… Поможешь только разогнуть цепь на ноге и, если возникнет такая нужда, прикроешь мне спину.
— Почему ты не убежал раньше?