За нами Москва!
Шрифт:
— А, Александр Леонидович, — обрадовался Берестов, — подходите, подходите, интереснейший, скажу я вам, спор большевика и аграрника. Слушаю с удовольствием.
Волков спрыгнул в окоп и, взявшись за пулемет — поставленный на сошки Дегтярев Танковый, повел стволом, проверяя сектор обстрела.
— Делать вам, отцы, нечего, — вежливо ответил комроты. — А сами-то, Андрей Васильевич, каких взглядов придерживаетесь по вопросу?
— Мне, разумеется, ближе точка зрения товарища Проклова, — глубокомысленно заметил Берестов. — Вместе с тем не могу не отметить, что дай нашему мужику волю, он распашет свой участок, что не съест — закопает, ну и на меже с соседом подерется. Потому что природный единоличник и на все, кроме своей избы и полосы, ему плевать. И чем город кормить — непонятно.
— Ну, ты не прав, Андрей Васильевич, — обиженно загудел колхозник
Лейтенант рассеянно смотрел на дорогу поверх прицела. Наверху бубнили что-то сорокалетние мужики, но Волкову их беседа была не слишком интересна. До сих пор они не слышали канонады, значит, до фронта еще километров пятьдесят, не меньше, а скорее больше. С другой стороны, незаметно было, чтобы немцы развивали здесь наступление, иначе дороги были бы забиты колоннами. Получалось, что, разбив дивизию Тихомирова и вытолкнув наших насколько было возможно, гитлеровцы почему-то остановились. Эта мысль не давала Волкову покоя, и он не сразу услышал, что его окликает комиссар:
— Александр Леонидович… Товарищ лейтенант!
— Что? — встрепенулся комроты.
— Сколько времени нужно танкистам, чтобы отремонтировать машину?
— Говорят, часа два, там поломка не страшная, — ответил Волков.
— Тогда, может, оставим пост, а людей отведем в деревню? Вот-вот пойдет дождь. — Комиссар ткнул пальцем в низкое серое небо.
Волков повернулся и посмотрел на Гольдберга, затем вздохнул. Комиссар, конечно, был человек правильный и несгибаемый, но, похоже, уже забыл элементарные вещи, которые знал в Гражданскую.
— Нет, Валентин Иосифович, мы останемся здесь, — терпеливо ответил лейтенант. — Если мы сейчас распределим людей по теплым избам, их потом штыками выковыривать придется. А я планирую выступить, как только танк будет готов. Сейчас два часа дня, если выйдем в полпятого, до темноты уйдем еще километров на пятнадцать-двадцать.
— Так это, — вмешался в разговор колхозник. — Заночуйте у нас, а утром пойдете. Хоть обсушитесь и обогреетесь, да и баню можно организовать — за ночь все помоются.
— А потом постираются, — медленно продолжил Волков, — а потом, опять же, посушиться надо будет. Погреться. Отоспаться. Отъесться.
— Все, все, понял, — махнул рукой Гольдберг.
— Да, — вздохнул Проклов.
Он лег на спину, закинув руку за голову. Некоторое время все четверо молчали.
— Вчера через деревню полтора десятка ваших проходило, красноармейцев, — заговорил колхозник — Винтовки у половины, которые и вовсе без пилоток Спросили, где немцы. Я показал, рассказал, как лучше обойти. А они прямо туда и отправились. И что-то мне кажется — не воевать пошли. Да еще двух курей сперли…
— А, — безразлично ответил Волков, — это называется дезертиры. Вернее — перебежчики. Их расстреливать полагается.
— Мы одного такого в расход пустили, — спокойно добавил комиссар.
— Да ну? — приподнялся на локте колхозник — Ты, что ли, Валентин Иосифович?
— Не-а, — лениво предупредил ответ Гольдберга бывший белогвардеец, — товарищ комиссар все проспал. Бойцы между собой приговорили мерзавца.
— Эх ты, — покачал головой Проклов, — сурово у вас.
— А как иначе? — тихо спросил лейтенант.
— Да уж, видно, никак — вздохнул крестьянин. — А вон малой мой бежит, видно каша готова.
— Товарищ командир, — Василий Семенович нисколько не запыхался, — товарищ командир, пошлите кого-нибудь помочь еду носить!
— Что, уже чугун притащить — руки отваливаются? — проворчал Проклов — старший.
— Так там не только чугун…
Волков и Берестов переглянулись.
— Разрешите, товарищ лейтенант? — спросил бывший белогвардеец.
Когда вся снедь была перенесена на позиции, комроты только присвистнул: помимо двух чугунов с кашей здесь был хлеб, яйца, копченое сало, вяленая рыба и даже мед. Посоветовавшись с Медведевым, лейтенант приказал приступать только к каше, чтобы не растревожить желудки, в которые уже неделю не попадало ничего, кроме сухарей. Многие бойцы потеряли ложки и котелки, поэтому ели по очереди, под бдительным оком командиров отделений, Волков, ждавший, пока наедятся солдаты, спросил Проклова:
— Семен Иванович, а мы вас не разорим?
— Так тут моего — почитай только каша, полкаравая и лук, — пожал плечом колхозник, — остальное соседи принесли.
— Вот как? — Лейтенант выразительно посмотрел на Гольдберга и Берестова.
Несостоявшиеся экспроприаторы дружно развели руками, дескать, кто их поймет, этих единоличников-аграриев, то по матери посылают, то еду тащат. Комроты, комиссар и комбат ели последними. С ними же сели водители, которых пришлось чуть не за шиворот вытаскивать из танка, объяснив, что на сытый желудок ремонтировать всяко веселее. По словам Экибаева, сделать оставалось всего ничего — минут на сорок работы. Грузовик уже поставили на ход, дело было за танкистами. Наконец Т–26 лейтенанта Турсунходжиева затарахтел, заплевался синим дымом и бодро вполз на горку. Пехота встретила это достижение вялым «ура» — половина бойцов просто спала в свежевырытых ячейках, а остальные прекрасно понимали, что короткому отдыху пришел конец. Петров хотел было отогнать танки в лес за деревню, но у Волкова был иной план. Людям было приказано чиститься и вообще приводить себя в порядок Грязь стирали даже с вещмешков, к винтовкам прикручивали штыки. Комиссар очень жалел, что у них нет хотя бы куска красной ткани, но Берестов успокоил его, сказав, что, поскольку отряд отступает, знамя все равно приличнее будет нести свернутым. К Богушевой было послано с приказом готовиться к выступлению. Танки выехали на дорогу — впереди машина комбата, за ней — страшно изуродованный Т–26 Турсунходжиева, после танков должен был двигаться грузовик с легкоранеными, затем носилки с тяжелыми, а замыкающими пойдут двадцать девять бойцов стрелковой роты в колонне по два. Глядя на все эти приготовления, Проклов вдруг хрипло сказал:
— Сам бы с вами пошел, да какой из калеки солдат… Оба старших у меня в армии… — Он повернулся к Волкову: — Бегунами домой придут — на порог не пущу. Дай им Бог таких командиров, как вы, Александр Леонидович!
Он вдруг шагнул вперед и облапил лейтенанта так, что у того сперло дыхание, затем обнялся по очереди с комиссаром, Берестовым, Медведевым и Петровым. Танкисты заняли места в своих машинах — командиры в открытых люках. Комбат махнул рукой, затарахтели моторы, и танки пошли вперед, за ними Копылов двинул с черепашьей скоростью немецкий грузовик. Вслед за техникой настала очередь пехоты. Тридцать без трех бойцов и младших командиров как один качнулись вперед и зашагали по дороге.
— Левой, левой, — выкрикивал Волков, и рота печатала шаг, утаптывая сухую глину разбитыми сапогами.
У дома Проклова пехотинцы чуть отстали от грузовика, пропуская носилки, возле калитки Мария Александровна наскоро обнялась с Ириной, затем Ольгой, перекрестила обеих, и женщины быстро догнали своих подопечных. Трое носилок вместо шинелей кто-то накрыл цветастыми, сшитыми из лоскутков одеялами. Деревня была не маленькая — семьдесят дворов, и раскинулись они привольно, так что единственная улица тянулась почти на полкилометра. Люди смотрели из-за заборов, из раскрытых калиток, из окон, а по утоптанной дороге в полном порядке двигались части Рабоче-Крестьянской Красной Армии, каждым шагом, каждым ударом трака утверждая: это временно, это не навсегда, мы вернемся сюда и вернем свое. Наше. Рота шла ровно, чеканно, как не получалось ни разу на плацу учебного полка, и жители глядели ей вслед, и это было сильнее любой сводки Совинформбюро. При взгляде на избитые танки с наспех заваренными пробоинами, на израненных, перевязанных серыми тряпицами красноармейцев, все как один при оружии, на носилки с тяжелоранеными, людям становилось ясно: Красная Армия оставляет их после тяжелых боев. Сердце человеческое не камень. Вот вышла из калитки женщина и, поравнявшись с колонной, подала в руки сержанту Ковалеву узелок с вареными картофелинами. Другая вынесла каравай хлеба. Седеющий, кряжистый мужик, переваливший за пятый десяток, не слушая возражений, сунул в руки Богушевой пахучий собачий кожух. Бойцы шагали, отводя взгляд от тех, кто подошел дать им последнее доброе напутствие, у некоторых на глазах выступали злые слезы мужского, воинского стыда. Отряд уже давно скрылся в лесу, а люди все смотрели на дорогу, по которой ушли на восток те, кого не кривя душой можно было назвать — защитники.