За нами Москва!
Шрифт:
— Сами познакомимся, — спокойно ответила женщина и спустилась с крыльца.
Оглядев раненых, она кивнула:
— Сперва лежачих заносите, на лавки я постелила, в сенях осторожно, не стукните обо что-нибудь.
Подойдя к бледному, с заострившимся лицом Егорову, она наклонилась над носилками.
— Эх, как же вас, ребята, отделало…
Ефрейтор открыл глаза и еле слышно прошептал что-то, наверное, успокаивая, мол, не так уж и отделали, и вообще, они в долгу не остались, но тут лоб его покрылся испариной, и он снова закрыл глаза. Богушева присела над раненым, положила руку на лоб, затем кивнула:
— Все, все, сейчас перевяжем, отдохнешь немного. Ты уже на поправку идешь, только не напрягайся и не говори, пока не просят.
Она просяще посмотрела на Марию
— Понимаете, нам бы только повязки поменять…
— Несите в дом, — кивнула женщина, — воду греть я уже поставила.
Дом у Прокловых был чистый и светлый, на стенах висели фотографии: на двух юный Проклов в военной форме и еще с обеими руками, видно, снимался перед отправкой на фронт. На другой молодой Семен Иванович, уже без руки, вместе с красавицей, в которой легко угадывалась его высокая и властная супруга, дальше на карточках прибавлялось детей, иногда появлялись какие-то родственники, такие же высокие и крепкие. Тяжелораненых уложили на сдвинутые лавки, Мария Александровна осмотрела вновь устроенный лазарет и повернулась к мужу и старшине, что единственные остались в доме, после того как внесли лежачих:
— А вы чего тут стены подпираете? Ты что-то там тащить собирался? Ну так иди. А ты, солдат, погоди. Сколько вас всего?
— Старшина, — тактично поправил Медведев. — С танкистами — пятьдесят три, включая раненых.
— Ну. — Хозяйка задумалась, прикидывая что-то в уме. — До отвала не накормлю, но хоть каши горячей поедите.
— Да ладно, что уж там, — махнул рукой Медведев.
— Руками не маши, не дома, — спокойно ответила Мария Александровна. — Каша вам будет, раненым Алена сейчас курицу принесет, сварим. Все, иди. И скажи тем, кто во дворе ковыляет, пусть заходят. Чего мнутся-то?
— Стесняются они. — Старшина поправил пилотку и шагнул в дверь, но на пороге обернулся: — Сколько дней по лесам, ясное дело, без стирки, портянки на другую сторону переворачиваем. Запах от нас…
— Скажи, какие стеснительные, — расхохоталась женщина. — Пусть заходят, не дурят. Не на улице же их перевязывать.
На улице Медведев построил своих людей и повел строевым шагом к реке. Можно было, конечно, спуститься и так, но старшина хотел показать деревне, что идет взвод РККА, а не толпа дезертиров. Проклов легко поймал счет и теперь не без удовольствия шагал рядом с комвзвода–2. Внизу Медведева встретил злой лейтенант. У них уже все было готово, и Волков ядовито поинтересовался, сколько времени нужно, чтобы оттащить пятерых раненых на сто метров от реки. Волков волновался не без причины — отряд торчал у переправы уже третий час. До сих пор немцев не было видно, но стоит появиться патрулю — и жди дорогих гостей. А ввязываться в бой лейтенанту пока не хотелось — уж если дойдет до драки, то врага хорошо бы встретить полной силой. Комроты провел последнее уряжение своих людей. Шестеро с пулеметами заняли позицию на горке, начальствовать над ними Волков поставил старшего сержанта Берестова. По два человека отправили в дозоры — один за деревню, другой за реку, старший лейтенант Петров должен был руководить буксировкой. Оставалось тридцать два бойца и командира, к которым присоединились старший и младший Прокловы: сорокатрехлетний Семен Иванович и четырнадцатилетний Василий Семенович. Люди встали к бревнам — по четыре на каждое, затарахтел мотор Т–26, и старший лейтенант Петров махнул рукой, показывая, что Осокин начал.
— Навались! — заорал Волков, изо всех сил упираясь ногами в высохшую глину.
С рыком, кряхтением и лютым матом тридцать четыре человека наперли на бревна. Волков толкал, чувствуя, что у него темнеет в глазах. Ничего не происходило, ворот стоял как мертвый, но лейтенант продолжал упираться, потому что ничего другого не оставалось. Вспомнились рассказы отца, что с пятнадцати лет толкал в шахте вагонетки с породой, потом мелькнула мысль, что и в двадцатом веке человек может летать на полюс и запускать стратостаты, но когда доходит до дела, возвращается к дедовским методам. Потом мысли ушли, осталось только бревно, которое нужно было толкать, толкать и толкать. Он почувствовал, что сползает вниз,
— Братцы… Еще немного!
По-хорошему им предстояло сделать еще один оборот, но теперь дело пошло легче. Метр за метром люди отвоевывали свою машину у реки, и наконец танк оказался на берегу.
— Шабаш! — совершенно не по-военному скомандовал Петров.
Осокин уже заглушил двигатель своего Т–26. Волков, шатаясь, выпрямился и хрипло крикнул:
— Пупок никто не надорвал?
Личный состав, кряхтя и ругаясь, ответил в том смысле, что с пупками у всех нормально. Лейтенант подошел к вытащенному из воды танку и похлопал его по лобовой броне. Комроты чувствовал, что нужно что-то сказать, но в голову лезла всякая ерунда.
— Эх, банка ты консервная.
Экибаев и Осокин уже открыли люки на крыше моторного отделения, вскоре к ним присоединились Копылов, Тулов и Трифонов, понимая что он здесь ни к чему, лейтенант вернулся к роте. Бойцы, подгоняемые Медведевым и комиссаром, заняли заранее отрытые ячейки, лейтенант разрешил зажечь костры, чтобы погреться кипятком и съесть по два сухаря. О том, что их ожидает горячая каша, Волков, посоветовавшись со старшиной и Гольдбергом, решил пока не говорить. Проверив позиции, лейтенант пошел искать комиссара. Гольдберг и неразлучный с ним в последнее время Берестов сидели у пулеметного окопа и вели неспешную беседу с Семеном Ивановичем Прокловым, при этом все трое немилосердно дымили трофейными немецкими папиросами. Ровесники, они прожили разные жизни, и бури, сотрясавшие страну на их веку, для каждого прошли по-разному.
— …тебе, Валентин Иосифович, говорить легко, — глубоко затягиваясь, заметил колхозник — Ну что у них за табак, никак не пойму… Вот ты сказал: шкурная сущность. Сказал — припечатал. А давай разберемся. Нет, ты не думай, я тебя очень уважаю, но не потому, что у тебя звезда на рукаве, а потому, что ты не с горочки за нами смотрел, а вместе со всеми бревно толкал. А я тебе так скажу: да, крестьянин — единоличник, может в колхозе и поменьше, но все равно… Вы, городские, на подъем легкие — сегодня здесь, завтра там, пошел в магазин, купил булку. А на земле не так. Урожай, будь ты хоть трижды ударник, раньше срока не поспеет…
— Ну и какое это имеет значение? — горячился комиссар. — Я понимаю, что здесь своя специфика, в смысле, особенности, я о другом. Почему обязательно свой дом, своя скотина, своя птица, свой огород? Допустим, кто-то работает на птицефабрике, другой — выращивает хлеб, третий на молокозаводе…
— А если мне молока захочется? — усмехнулся колхозник
— Идете в магазин и покупаете. С молокозавода, — ответил Валентин Иосифович.
— Э-э-э, нет. Магазин — он уже закрыт, потому как у него рабочий день закончился, да и молока в нем нет, все в город сдали, на перевыполнение плана. А на птицефабрике куры нестись перестали, зато дохнут, потому что корм у них воруют.
— А почему вы думаете, что будет именно так? — Гольдберг уже взял себя в руки и говорил спокойно. — Почему обязательно воровство и бесхозяйственность?
— А другого я пока не видел, — пожал плечом Проклов. — Так что уж извини, Валентин Иосифович, хлеб — лен я городу дам, но и ты уж, будь добрый, моих кур и огорода моего не трогай. Как люди воровать и пить перестанут — делай, пожалуйста, свою сельскохозяйственную фабрику, только не сразу везде, а сперва попробуй где-нибудь..
Он запнулся, увидев подошедшего лейтенанта.