За стеной 77
Шрифт:
– Пойдем, есть что отпраздновать! – Командует мама. – Отец давно припас бутылочку хорошего «шампанского» на этот случай.
Я знаю, папе захочется увидеть все результаты, как они есть, поэтому быстро распечатываю их из терминала, чтобы показать на бумаге. Он будет гордиться мной – умственный труд в большем почете, чем физический. Ему будет приятно, что у него выросла такая дочь. Выросла такая умная, несмотря даже на то, что втайне постоянно поедала шоколад.
Папа откупоривает бутылку искристого вина со звуком «чпок», и из горлышка к низу льется холодный туманный дымок. Я подставляю бокалы, и пузырчатая жидкость наполняет их, тут же исчезая. Употреблять алкоголь мне еще нельзя, но отец настолько счастлив, что разрешает мне сделать пару глотков, и признается, что в молодости, еще мальчишками, бывало, выпивали по глотку по глупости – никто из них за это не был наказан, потому что на такое
Мы стоим в кухне в своей стеклянной соте, подняв бокалы. Папа радостно улыбается и начинает речь:
– Ну, вот ты и повзрослела, дочь моя. Сдала экзамены и получила степень для работы. Еще чуть-чуть и уедешь в отдельную соту с Партнером. – Произносит он не таким серьезным, как обычно, тоном, как будто смягчившись от осознания того, что я достигла первого взрослого шага, да еще и не наделав глупостей при этом.
Рядом с ним пристроилась мама и уткнула раскрасневшееся лицо ему в плечо, скрывая слезы счастья.
– А потом пойдут дети, школа, и работа, как у всех. – Он замолкает на несколько секунд.
Я смотрю на них, и мир вдруг на момент застывает в моей голове. Вижу, как папа шевелит губами, но не слышу о чем. Почему он так рад? Почему мама плачет? Это ведь делают абсолютно все, все сдают последний экзамен, даже самые сто раз исправленные люди. Ничего особенного в этом нет. Я лишь одна из миллионов, сделавших то же самое. Нет никакой моей заслуги в этом всем.
Отец продолжает говорить:
– Желаю тебе, чтобы ты добилась еще большего, чем мы с твоей матерью. Пусть страна гордится тобою! – И он поднимает вверх бокал и делает глоток.
Мои мысли перестают висеть в воздухе. Я, наконец, прихожу в себя, понимая, что именно мне не по нраву. Что-то в его словах физически не дает мне приподнять бокал к губам. Я смотрю на родителей и вижу, что они не думают так же, как я. Они не представляют что-то за пределами возможных благ Союза. Они так глубоко и туго увязли в Союзе, что и не мыслят иной жизни. У меня потеет ладонь, и от всего того, что он говорит, мне просто не по себе. Я не хочу работу на благо Союза. Я могла бы стать кем-то, возможно, но мысль о том, что ради этого мне нужно будет улыбаться тем, кого я ненавижу, не греет мне душу. Я могла бы, возможно, всю жизнь проработать фасовщицей. Лишь бы только не встречаться взглядом с теми, кто принадлежит к Ним. Иногда я ловлю себя на том, что мысли мои, как белка в колесе, бегут по кругу, и им бы выбраться, но выхода на свободу для них просто не существует. Мне почему-то совершенно не хочется детей. Не сейчас и не здесь, и не в это время. И не в этой стране, если честно. Я не хочу забеременеть сразу после вступления в брак. Я хочу пожить для себя. А не для Союза. Хотя будь у меня для самой себя даже миллион лет в Великом Союзе, каждый день здесь был бы сер и мрачен, как один. Я не хочу рожать детей для того, чтобы они превратились в еще один винтик большого однообразного механизма, который питает Систему и ломает живые души. Еще сотню таких, как мы, стране может дать какая-то другая, но не я. Я не хочу, чтобы мои дети, как и я, везде ловили на себе непрестанный взгляд Вождя. Задирали голову и видели его на потолках, доедали суп и находили его на дне тарелок, слышали его наставления перед каждым экзаменом, праздником, трауром… Я не хочу, чтобы это было первое, что они видели, родившись на свет, и не хочу, чтобы это было последнее, что они увидят перед смертью. Я не хочу, чтобы им диктовали, когда улыбаться, когда веселиться, а когда плакать. Я бы хотела, чтобы они дышали свободно и бегали, где им вздумается. Ели бы невиданные вкусности и играли бы в неслыханные игры. Я бы хотела, чтобы наши жизни были не похожи на жизни других. Чтобы мы выделялись и имели мечты, могли и знали, как их осуществить. А если это невозможно, то тогда я хотела бы, чтобы кто-нибудь другой родил моих детей, потому что я не смогу простить себя, наблюдая за тем, как они мучаются целую жизнь, действуя по приказу, и тем самым превращаясь в серые однообразные тени тех, кем они могли бы стать… Стеклянные стены, расписание, короткий поводок, все как у всех… Я не готова взять на себя это.
Я с силой сдавливаю кулак свободной от бокала руки, и боль от врезавшихся в ладонь ногтей возвращает меня обратно. Я мыслями была, возможно, где-то далеко. Что ж, это делает меня отличной от других. Оба родителя смотрят на меня, застыв, а я как будто парю под потолком и смотрю на себя со стороны. На моем лице застыла гримаса злости и ненависти, я чувствую, как больно сводит скулы от того, что я сдавила их.
Я залпом выпиваю шампанское, хоть и позволено мне было сделать только два глотка, с хлопком ставлю бокал на поверхность стола и убегаю из дома. К лестнице, на улицу, на свежий воздух. Бегу и мои волосы треплет слегка прохладный ветерок, а от высоток-стекол отражается закатывающееся солнце, и я дышу-дышу-дышу, пытаясь надышаться, но все не то…
Почему я не могу быть такой как все? Почему в моей голове возникают непохожие на других мысли? Почему я это чувствую? Почему мне мало того, что мне дали? Почему мне здесь так тесно, и откуда я взяла, что может быть свободнее, чем есть? Почему я родилась? Почему, мне просто не уснуть?
Я сижу на зеленой лужайке под деревом. Это наше с Ники место. Среди стеклянных спальных блоков Констеллы найти такие островки стало совсем сложно, но они все еще есть и дорого ценимы детишками, которые почти не знают свежей травы на ощупь. Мы выросли в стеклянных многоэтажных блоках и, если честно, хоронят нас также, в многоэтажных блоках глубоко под землей. От зеленого мира, когда-то окружавшего нас в двадцатом веке теперь уже, по слухам, мало что осталось… А то, что удалось сохранить – на вес золота. В те моменты, когда заканчиваются рабочие смены, зеленые лужайки заполняются кучей людей, и если наблюдать за ними со стороны, мне иногда даже становится грустно. Потому что, что мы имеем? Только этот день. Этот миг. Этот момент. Все остальное принадлежит Великому Союзу…
У нас с Ники есть свой дуб. На нем мы даже нацарапали свои имена. Прямо здесь под дубом мы решали с ней многие вопросы и приходили к единому мнению по поводу того, как нам быть и что нам делать, какого мнения придерживаться и кого опасаться, ощущая себя взрослыми, имеющими право и возможность повлиять на ход истории.
Июльское солнце все еще высоко и обжигающе даже на закате. Я задираю повыше рукава рубашки, чтобы моя кожа немного сгорела. Я совсем бледная, хоть и живу в прозрачных стенах, сквозь которые солнце проникает без спроса. Но, говорят, через стекло загореть нельзя. Что же, я проверяю это на своем опыте уже восемнадцать лет, они правы – на моей светлой коже проглядывают голубоватые ниточки вен.
Я держу в руках хрустящий бумажный пакет, еще таящий в себе тепло пончиков с сахарной пудрой. Он немного потемнел от жира в нескольких местах, но от этого ценность его содержимого не становится меньше. Когда я думаю о первом укусе, у меня сводит скулы от воображаемого сахара на языке, слаще всего, что я когда-либо ела. Но я не смею приступить к еде, покорно дожидаясь Ники. Это наше правило. Всегда делиться между собой и съедать что-то такое вкусное вместе. Поэтому я жду Ники, чтобы разделить с ней этот момент радости. Я когда-то не могла себе позволить маленькие радости, хоть и сильно хотелось. А когда ты маленький, тебе постоянно хочется попробовать то, что пестрит на вывесках и отчего рот наполняется слюной, стоит только представить, как ты кладешь это на язык. Горячие, обволоченные в белейший молотый сахар, похожий на первый снег, наивкуснейшие пончики, еще дымящиеся от печи, они и до сих пор продаются в небольшом закутке возле нашего местного отделения небезызвестного ПродХозТорга. В детстве из этого отдела всегда вкусно пахло – он нарочито был построен возле того места, где люди выстраивались в очередь за талонами. И вот, стоя в ней, еще маленькой, я тогда думала, о том, как же сильно мне хочется этих пончиков, я все время спрашивала себя, почему до пончиков, казалось бы, рукой подать, но мама никогда их не купит. И я тянула ее за рукав, но она не могла объяснить мне почему, просто беззвучно молчала, поджав губы и не отзываясь на мои просьбы. Настало время, и я смогла позволить себе эти пончики. Один за раз, не более. Второй всегда для Ники. Но даже и этого нам уже достаточно.
Ники задерживается, должно быть что-то важное дома. Она должна была прийти к месту встречи еще как полчаса назад.
– Нина! – Кричит кто-то издалека мое имя.
Я оборачиваюсь назад и вижу подругу. Ее лицо еще румяное от слез, глаза слегка припухшие.
– Что случилось? – Спрашиваю я, когда она приближается.
Ники медленно падает на траву рядом со мной.
– Иногда мне хочется вскрыть вены. – Уже даже не удручающе, а почти на грани с безразличностью говорит она, уставляясь в одну точку куда-то в небо.
Ее глаза мокрые, и когда она опускает их обратно вниз, то накопившиеся в них слезы собираются в капли и падают в траву.
– Если однажды она не придет, я так и сделаю. Все равно им уже некому будет мстить…
Я подползаю к ней и обхватываю ее обеими руками, крепко сжимая. Она все еще сидит, не двигаясь, твердо, не поддаваясь слабости обнять меня в ответ.
– Ники! – Шепчу я тревожно.
Она начинает всхлипывать, отчего дергаются ее плечи, наконец, позволяя мне обнять ее крепче.