За свободу
Шрифт:
Ответа не последовало, и Сабина со вздохом опустилась в кресло, на подушки, искусно вышитые ее рукой. Этот смех обдал ее таким холодом, что у нее не хватило духу продолжать.
С того дня, как они встретились во дворе замка с Флорианом Гейером, между подругами пробежала черная кошка. Сердце Сабины ожесточилось против подруги, но Габриэла ничего не замечала, как не замечала и поблекших роз на щеках Сабины. Она жила рядом с подругой и ее матерью, замкнувшись в себе, и то, что еще недавно живо интересовало и даже волновало ее, стало ей теперь безразлично. Не тронуло ее и возвращение Макса в Ротенбург.
Он вернулся после роспуска гейльбронского съезда, созванного для выработки новой конституции империи. По просьбе канцлера он забрал с собой связанные с этим съездом документы, которые впоследствии сдал в ротенбургский архив. Там, через несколько столетий, среди других бумаг, был обнаружен проект
Макс хранил этот драгоценный документ в своем скромном убежище на Вюрцбургской улице. Он был твердо уверен в том, что комиссия по составлению конституции скоро возобновит свою деятельность, и жил, впитывая полной грудью радость встреч с любимой. Фрейлейн фон Бадель по-прежнему покровительствовала молодым людям. Через нее Эльза получала письма от Макса из Гейльброна. К ней в дом и направлялись сейчас мать с дочерью, когда Сабина увидела их из окна. Эльза шла с радостным нетерпением, забыв о черных тучах, нависших над ее будущим; фрау Маргарета — в надежде отвести душу в приятной беседе. У ее мужа было серьезное столкновение с бургомистром. Вопреки запрету Берметера Стефан фон Менцинген впустил в город доктора Карлштадта. Тогда бургомистр категорически предписал главе комитета выборных в двухнедельный срок порвать всякие отношения с маркграфом Казимиром, как противоречащие законам города. Ответ маркграфа, тот самый, на который фон Менцинген ссылался в Швейнфурте, разговаривая с Флорианом Гейером, сослужил рыцарю Стефану плохую службу. Прискакавший с этим ответом гонец вынужден был показать его страже у городских ворот, чтобы получить доступ в город, а на письме, адресованном рыцарю фон Менцингену, значилось: «Нашему советнику и верному слуге».
— Не кручиньтесь, милая моя, — утешала фрейлейн фон Бадель свою гостью, сидя рядом с нею на каменной скамье в саду и поглядывая на влюбленных, прогуливавшихся под руку в отдаленье по аллее. — Правда, жизнь запутала судьбы человеческие, как нерадивая пряха — кудель, но наберитесь терпенья, и все опять войдет в колею. За будущее детей я спокойна. Ведь у молодежи сил — непочатый край, и смирить ее не так уж легко. Ваша Эльза, сдается мне, вся в отца, умная и настойчивая и когда два таких человека столкнутся, мужчина, как существо более грубое, всегда окажется в дураках. Ваш супруг теперь с бургомистром на ножах из-за этого бедняги, — она показала взглядом на прилегающий к городской стене флигель ее дома, где приютила Карлштадта, — дни и ночи он корпит над своим фолиантом, чтобы сразить им, как пушечным ядром, своих противников. Но вы ведь знаете притчу: «Из ядущего вышло ядомое, и из сильного — сладкое»? [123] Господа из магистрата, правда, рычат по-львиному, но они отнюдь не львы. И меньше всего Берметер. Ударил их лис по лапам, они и спрятали когти. Ну пойдемте, дорогая моя.
123
«Из идущею вышло ядомое, и из сильного — сладкое» — загадка, которую предложил разгадать филистимлянам древнееврейский мифический герой Самсон, нашедший мед в трупе убитого им льва (Книга судей, 14, 14).
Фрау фон Менцинген невольно улыбнулась намеку фрейлейн фон Бадель. Темные силы пытались использовать возвращение Карлштадта в город, чтобы нанести удар Реформации. Реакционеры составили петицию и подговорили одного школьного учителя и двух захудалых горожан агитировать среди граждан за восстановление католического богослужения. Им даже удалось собрать свыше сотни подписей; петиция была чересчур длинна, и многие подписывали ее не читая. Но слепой монах, по прозвищу «Лис», заставил водить себя из дома в дом по пятам агитаторов и собирал подписи под краткой, но решительной декларацией верности учению Карлштадта. По мнению фрейлейн фон Бадель, ее составителем был Валентин Икельзамер. Но еще сильнее, чем декларация, подействовали на нервы господ из внутреннего совета доносившиеся из питейных домов громовые угрозы расправиться с ними по-свойски, если они посмеют восстановить мессу.
Ссылаясь на сложность обстановки, Георг Берметер неофициально ходатайствовал перед внешним советом и комитетом о сложении с него обязанностей бургомистра и назначении на его пост другого члена магистрата. Он был действительно чем угодно,
— Героями они становятся только в кабаке, — с презрением говорила об «именитых» прекрасная Габриэла. Она обвиняла магистрат в трусости, в крохоборстве и убеждала своего опекуна и господина Эразма в необходимости нанести крестьянам решительный удар.
— Я и сам бы не прочь, ну а если сорвется, что тогда? — отвечал ей вопросом Конрад Эбергард.
— Зато будет покончено с этой неопределенностью, и мы будем знать, что нас ожидает, — сказала Габриэла, едва сдерживая негодование.
Со времени заключения союза с крестьянами ее презрение к восставшим превратилось в ненависть, бурные вспышки которой приводили в ужас добродушную фрау фон Муслор.
В пятницу перед троицей Эразм фон Муслор и члены его семьи сидели после ужина в саду позади дома. Солнце склонялось к закату и уже скрылось за крышами домов. Жаркий день близился к концу. Повеяло прохладой. Вдыхая полной грудью свежий ветерок, напоенный ароматом жасмина, Эразм фон Муслор держал в руке вечерний кубок и с наслаждением потягивал вино. Его супруга обдумывала меню праздничного обеда, а Сабина рвала цветы для букета. Габриэла сидела на низкой насыпи, отделявшей сад от спускавшейся вниз Замковой улицы, где теснились узкие островерхие домики ремесленников. Дневной шум уже умолк, и с улицы доносились лишь свежие, звонкие голоса играющих детей да щебетанье проносившихся над ее головой ласточек. С юга, за низкими соломенными и гонтовыми крышами, свободно открывались взору расстилавшиеся за извилистой лентой Таубера зеленеющие поля и луга, а за ними темнела буковая и еловая роща. Габриэла, положив ногу на ногу, обхватила обеими руками колени и, запрокинув голову, смотрела на циклопическую башню Фарамунда, на ее кровлю, еще залитую золотым сияньем заката, на ласточек, взмывавших над нею в зигзагообразном стремительном полете.
Легкий ветерок играл черными локонами Габриэлы. Когда к ней подошла Сабина, на ходу разбирая цветы, она, следя взглядом за полетом птиц, со вздохом вымолвила:
— Ах, хорошо бы улететь!
— А куда бы ты улетела? — спросила Сабина. — Впрочем, можешь не отвечать. Я знаю куда.
— Значит, ты знаешь больше меня, — возразила Габриэла, удивленно взглянув на подругу. — Я как раз ломала себе голову над тем, куда бы улететь. Ну, подскажи мне.
— Нет, на этот раз ты меня не обманешь! — воскликнула Сабина, и кровь прихлынула к ее щекам. — А ты мастерица на этот счет. Как я могла столько лет верить в твою дружбу? Ведь ты всегда меня ни во что не ставила.
— Разве мы все еще в монастырской школе? — насмешливо спросила Габриэла. — Но я хотела бы знать, в каком страшном преступлении против дружбы ты меня обвиняешь?
— Ты еще спрашиваешь? Нет, я была права. У тебя нет сердца! — раздраженно вскричала Сабина. — Ведь я все тебе говорю. Ты знаешь, я не люблю Адельсгейма и выхожу за него поневоле. А ты, узнав, что мое сердце отдано другому, становишься у меня поперек дороги и стремишься им завладеть.
Слезы выступили у нее на глазах.
— Так это ревность? — сказала Габриэла, спуская ноги на землю и пожав плечами. — Что поделаешь, моя милая, пусть я виновата, но с вами со всеми так смертельно скучно.