За свободу
Шрифт:
— А потом?.. — спросила она, подняв голову и печальными глазами заглядывая ему в лицо. — Отец никогда не простит тебе своей собственной несправедливости, а я не хочу, не могу его осуждать. И все же я его не понимаю. Ах, в какое ужасное время мы живем! Оно сеет раздор между отцом и сыном, делает врагами родителей и детей! И наше счастье оно тоже растопчет своей железной пятой!
— И это говорит моя мужественная Эльза? — воскликнул он с нежным укором и привлек ее на скамью среди кустов сирени.
— Прости, мой любимый, — молвила она, вынув из мешочка на поясе платок и прикладывая его к глазам. — Выплачешься, и станет легче на сердце. Ведь дома я не могу себе этого
— Я люблю твою мать так, как если б она была моей матерью. Ведь своей я почти не знал, — сказал Макс, обнимая Эльзу. — Но поверь мне, она слишком мрачно смотрит на будущее. Придет время, и все эти тучи промчатся, как весенние грозы.
— Я и сама так думала, — сказала Эльза, покачав кудрявой головкой, — когда ты впервые появился в нашем доме, но теперь я больше этому не верю. С тех пор как случился этот кровавый ужас в Вейнсберге. Макс, как могло великое дело свободы запятнать себя таким чудовищным преступлением?
— Должен сознаться, что и меня известие об этом привело в ужас и негодование. Но потом я подумал о несказанных страданиях бедняков, подумал о том, что мы, их господа, не приложили ни малейшего усилия, чтобы пробудить и развить в них ростки человечности, подумал о зверских жестокостях, о потоках крови и заревах пожарищ, которыми ознаменовало свое победное шествие христианство! Нет такой идеи, как бы возвышенна она ни была, которую можно было бы претворить в жизнь, не запачкав рук. Борцы за идею — те же люди, а люди не свободны от страстей. Да, милая, дело, которому я призван служить, должно успокоить великое брожение умов, укротить страсти законом, освободить от гнета весь наш народ и утвердить его свободу на вечные времена. И тогда, любимая, рухнут все преграды, возведенные между нами твоим отцом, и ничто больше не помешает нам соединиться, чтобы вместе свободно строить наше счастье в свободной стране.
В его словах было столько огня и силы, что она, проникнутая его светлой надеждой, доверчиво прильнула к его груди. Мысль о близкой разлуке заставляла их еще больше дорожить каждым мгновением, проведенным вместе.
— Эльза! Эльза! — донесся из сада голос матери. Настала минута расставания. Последнее объятье, последний поцелуй, в который любящие вложили всю свою душу, и Эльза вырвалась из его рук и убежала, послав ему прощальный привет рукой.
— До скорого свидания, жизнь моя! — крикнул он прерывающимся голосом.
С зарей он уже был на пути в Гейльброн. Он достиг цели своего путешествия без приключений, хотя и с частыми остановками. Его задерживали в каждой деревне и строго допрашивали, кто он, откуда и куда едет.
Цветущую равнину, богатую вином и хлебом, среди которой стоял Гейльброн, омрачали развалины сожженных, подобно Вейбертрею, замков. Руины «Женской верности» открылись взору Макса, когда он, миновав Вейнсберг, повернул налево и, въехав в Гейльброн, начал спускаться по склону, устланному отливающими на солнце виноградниками.
Вендель Гиплер ожидал его на постоялом дворе «Сокол». Макс застал его буквально потонувшим в бумагах. Испытующе заглянув друг другу в глаза, они одновременно протянули руки и обменялись крепким пожатием.
— Таким я и представлял себе вас, я говорю не о внешнем облике, а о человеке, который скрывается за ним. Да, да, таким именно я и представлял себе вас по вашим письмам к Флориану Гейеру и по вашему ответу на мой призыв, — приветливо заговорил канцлер, усаживая Макса рядом с собой. — А теперь, милейший доктор,
Макс Эбергард попытался по возможности беспристрастно изложить положение дел в Ротенбурге. Внимательно выслушав его, Гиплер со вздохом промолвил:
— Какое несчастье, что кругозор наших имперских городов ограничен их собственными стенами. Пусть хоть весь мир провалится в преисподнюю, лишь бы они сами остались целы и невредимы. Они живут, как устрицы в своих раковинах. Но мы эти раковины взломаем. Им придется подчиниться общим интересам. Только этим путем можно положить конец пагубной раздробленности государства.
— Не посетуйте на меня за откровенность, господин канцлер, — сказал Макс, — но не сами ли вы содействовали этой раздробленности, избрав главнокомандующим Оденвальдского и Неккартальского ополчения Геца фон Берлихингена? Только избрание Флориана Гейера спаяло бы воедино все собравшееся тогда в Вейнсберге крестьянство.
— На первый взгляд вы как будто и правы. Но нужен был человек, который бы импонировал врагу и пользовался бы известной популярностью среди крестьян. Этим требованиям отвечал Гец. Лично я никого на свете не ставлю так высоко, как рыцаря Флориана, не говоря уже о том, что я его считаю большим знатоком военного дела. Но крестьяне не знают Гейера и при их ненависти к дворянству не выбрали бы его главнокомандующим. Посему я и осмелился предпочесть ему Геца, зная, что Гейер всегда готов подчинить свои интересы делу свободы. Во имя этой свободы он заставит себя преодолеть свою неприязнь к рыцарю с железной рукой, свое отвращение к нему, как к человеку. И я вполне согласен с ним: в новом государстве, которое мы стремимся воздвигнуть, сословным различиям не должно быть места. Но их нельзя уничтожить насильственно; они должны отмереть постепенно.
— Каким же образом вы рассчитываете этого достичь?
— Сейчас объясню, — с тихой усмешкой отвечал Гиплер. — Надеюсь, вы тем усердней поддержите меня при обсуждении новой конституции, которое начнется завтра. Находящаяся ныне под Вюрцбургом восточнофранконская рать прислала на сейм двух делегатов, хотя и крестьян, но людей большого опыта и выдающихся дарований. Это лишний раз подтверждает, что эпохи великих потрясений порождают в изобилии талантливых деятелей. Ну, так вот, неккартальцев представляет здешний житель Ганс Берле, человек большого ума, тонкий дипломат. Швабы не прислали своего делегата. Для них теперь каждый человек дорог, как они пишут, ибо Трухзес фон Вальдбург видимо собирается ударить на них. Это не отговорка: они прислали свои соображения касательно преобразования государства. Так же поступило и франконское войско. Взгляните, что они пишут, тут немало дельного. Завтра я оглашу их письма, сопроводив их своими соображениями. Наибольшего внимания, бесспорно, заслуживает основанный на «Двенадцати статьях» проект моего друга Вейганда, старшины питейных сборов из Мильтенберга. Однако за беседой не мешает промочить горло. Простите, я на минутку.
Звонков или иных приспособлений для вызова слуг в комнате не было, как и не было их тогда вообще в гостиницах и на постоялых дворах. И Гиплеру пришлось самому отправиться на розыски слуги. Прошло немало времени, прежде чем он его нашел, и еще ровно столько же, пока слуга, брюзжа по поводу того, что его потревожили, соблаговолил принести вино и кубки. Гиплер в это время рассказывал своему молодому собеседнику о Вейганде, о его одаренности и о том, как он преданно служит общему делу своим пером. Наполнив бокалы добрым неккарским вином, он чокнулся с Максом и продолжал: