За тех, кто в дрейфе !
Шрифт:
Груздев безнадежно махнул рукой.
— За нами обоими уже числилось немало приключений, и поэтому наше сближение вызвало всеобщий и острый интерес. Нам завидовали, говорили двусмысленности, посылали анонимки — богема! Эстрадный омут! Мы сами по себе были образцово-показательной парой для эстрады: я — голос и популярность, она — красота! Рекламная открытка, глянцевая сенсация! Эта пошлейшая эталонность — почему она не испугала меня?
— Вы, наверное, заметили, как я не выношу, когда унижают человека. Так вот, она любила унижать! Отправляясь на гастроли, я засыпал ее телеграммами, она их «случайно» теряла. Когда я по десять раз на день звонил ей на работу, подружки слушали наш разговор по параллельному телефону — с ее благословения, конечно. Не проходило дня, чтоб один из друзей участливо-фальшивым голосом не рассказывал мне об этом. Так я открыл для себя, что нас притягивают друг к другу противоположные страсти: меня — любовь, ее — тщеславие. Страшная штука — тщеславие, чего только оно не вытворяет с человеком! Я стал предугадывать каждый ее шаг, каждый поступок — это было нетрудно, ведь женщины, в сущности, единообразны, критически относиться к себе не могут. Она любила не меня, а свое положение женщины, из-за, которой потеряла голову знаменитость!
И вот в один прекрасный день. — Груздев покосился на Семенова, — да, в один прекрасный день, я нисколько не кривлю душой — я заболел, что-то вроде хронического катара горла, и потерял голос. Врач, славный человек, не стал врать: голос не вернется, я потерял его навсегда. Можете воссоздать в своем соображении картину полного краха, землетрясения, разрушившего мое благополучие! Мой лучший друг и аккомпаниатор, для которого трагедией было любое мое недомогание, прислал короткое соболезнующее письмо и исчез навсегда; другой близкий друг и коллега по эстраде отделался телефонным звонком, третий пришел навестить, убедился в том, что слухи не врут, поскорбел пять минут у постели и удалился чуть не вприпрыжку. Итак, в несколько дней я потерял профессию, будущее, друзей; Тамила была, внимательна, и участлива — я понимал, что так относятся к неизлечимому больному. Условности не позволяли ей оставить меня сразу — общественное мнение могло ее осудить. Я, банкрот, потерявший свой вклад, пошел навстречу: спровоцировал на пустяковую ссору. Она за этот пустяк ухватилась, мы повздорили, и она с нескрываемым облегчением ушла. Не буду врать — в те дни я еще не понимал, что судьба вовсе не наказывает меня, а лишь благосклонно возвращает к настоящей жизни, выдергивает из этого омута! Да, не буду врать — мне было тяжело. Но от малодушных и непоправимых глупостей воздержался. Я взял себе фамилию матери, оставил старую московскую квартиру и переехал к бабушке — исчез из виду, великовозрастным балбесом поступил в институт, выучился геофизике и так далее. Так что с прошлым было покончено, я вычеркнул его из памяти…
Груздев покосился на Семенова.
— Не верите? Даю вам слово, я не прилагал никаких усилий, чтобы навести справки о ней. Тяжелый сон — и все. Можете же представить себе мое удивление, когда через несколько лет получил от нее письмо. Как она узнала мою новую фамилию, адрес бабушки? Впрочем, могла, конечно. Она сообщала, что замужем и у нее сын, интересовалась, как сложилась моя жизнь. Я не ответил. Потом она еще несколько раз писала, впрочем, об этом я рассказывал и Андрею Иванычу и вам.
Груздев обезоруживающе улыбнулся.
— Уже скоро, я подхожу к концу. Со Свешниковым вы угадали. Он привез мне письмо от бабушки. Она, старая, узнала, что Петр Григорьевич летит к нам, пробилась через секретаря и упросила лично вручить — вдруг почта потеряет "Гошенькино счастье"!? Вот что было в этом письме.
Груздев достал из внутреннего кармана куртки конверт и извлек из него две фотокарточки.
— На этой мне одиннадцать лет, — сказал он. — А на этой — двенадцать. Похожи?
— Если бы не разные прически — одно и то же лицо, — констатировал Семенов. — И что же?
— А то, что на второй фотографии — ее сын. Она встретилась с бабушкой и все ей рассказала. Шесть лет назад ее муж, летчик-испытатель, погиб, и теперь она хочет, чтобы у нашего сына был отец.
Семенов внимательно посмотрел на Груздева.
— Зря не рассказали об этом две недели назад, я бы срочно нашел вам замену.
— Спасибо, но именно поэтому и не рассказал. — Груздев встал, бесцельно прошелся по комнате. — Мне еще нужно о многом подумать.
— Не очень о многом. Самое главное вы уже для себя решили.
— Что же? — Груздев вздрогнул.
— То, что все эти годы вы любили ее. И больше всего — сейчас, мать своего сына!
— Да, — просто сказал Груздев. — Именно так.
БАРМИН
Раньше у нас было заведено так: если дежурный выбирал дрянной фильм, то в одиночестве смотрел его от начала до конца. Но сегодня, хотя картину про заблудившихся в степи баранов дружно забраковали, расходиться никому не хотелось: знали, что будут, подкарауливая сон, ворочаться до глубокой ночи на нарах, а раз так, лучше махнуть рукой на традицию и Непомнящего простить.
Любимым временем суток для нас стали вечера, мы допоздна сидим в кают-компании. В светлое время года Николаич не допускал такого нарушения режима, но в полярную ночь полагает это возможным — сам порой изнывает от бессонницы. Я так и посоветовал Николаичу: пусть ребята сидят до упора в кают-компании, все-таки не наедине со своим ноющим мозгом, а вместе с друзьями.
Обычно для затравки я что-нибудь рассказываю, потом, по закону такого рода общений, кто-то вспомнит: "А вот еще случай!" — и беседа покатилась до ночи. Веня толкает меня в бок.
— Что-нибудь про Мишу!
Миша — это полуреальный, полувыдуманный персонаж, хирург из нашей клиники, который был бы до крайности возмущен, узнав, что я ему приписываю. Впрочем, я почти ничего не выдумываю, все Мишины анекдотические похождения действительно имели место — правда, случались они с разными людьми, но моим слушателям это совершенно безразлично. Они привыкли каждый вечер получать очередную "порцию Миши".
В кают-компании накурено и тепло. Одни углубились в шахматы, другие читают, третьи азартно играют в «чечево» — разновидность «козла», где каждый сражается только за себя, откуда и название: "человек человеку волк". Проигравший лезет под стол и ревет ослом (за недостаточную натуральность рева — повтор), либо кукарекает — на тех же условиях. Словом, интеллектуальная игра, "вторая после перетягивания каната", как говорят ребята.
— Антракт, ребята! — провозглашает Осокин. — Док рассказывает про Мишу!
Ребята подсаживаются поближе, и я начинаю:
— Сегодня мы возвратимся немного назад: высокой аудитории предлагается случай из "раннего Миши". Как вам уже известно, мы очень быстро поняли, что он наивен, как новорожденный теленок, и посему разыгрывать его перестали — исчез спортивный интерес. И все же, когда Миша собрался в отпуск, один из нас не удержался и напутствовал молодого коллегу дружеским советом: мол, Анатолий Палыч Демченко, наш главный врач, очень не любит, когда отпускник полностью отрывается от родного коллектива, таких он третирует, подолгу держит в черном теле. Хочешь, чтобы Палыч с восторгом и слезами повторял твое имя, пиши ему почаще, сообщай о здоровье, присылай фотографии с места отдыха. Миша поблагодарил за совет и поехал в Ессентуки укреплять организм. И вот дней через десять в ординаторскую приходит Палыч, на лице — полнейшее изумление, в руках — письмо. Мы сразу сообразили, что Миша вышел на связь.
— Послушайте, что пишет мне этот фрукт! — Палыч водрузил на нос очки и брезгливо уставился в письмо. — "Дорогой Анатолий Павлович! Неделя, прожитая вне коллектива, растянулась на год. Очень скучаю по нашим пятиминуткам и конференциям, по лично вашим указаниям. Чувствую, однако, себя сносно. Аппетит удовлетворительный, кислотность снизилась до нормы, аккуратно принимаю сероводородные ванны. Но, как говорится, тело — в ванне, душа — в родном коллективе. Если я и принимаю процедуры, то исключительно для того, чтобы с новыми силами…" Пять страниц дикого бреда! Вы не замечали, он не поддает?