За волной - край света
Шрифт:
Бочаров невесело засмеялся:
— Вот не думал, Потап, что ты из робких. В каких переделках был, а на тебе, заробел.
— Так это как понимать, Дмитрий,— возразил Зайков, разводя руками,— разное бывало. Но тут речь о другом. Я вроде бы вас попрекать должен,— И все щурился, щурился на огонь недовольно. От углов губ книзу резко обозначились глубокие морщины.
— Давай, не робей,— подбодрил Бочаров.
— Вот что, мужики,— начал наконец Потап,— запас провиантский у нас только-только на мою ватагу заготовлен. В обрез,— вскинул глаза,— путина была коротка, рыбы взяли мало. Можно было поболее добыть, но расчет имели только на себя.— Он с огорчением хлопнул ладонями по коленям.— Сухарей
Потап хлопнул тяжелыми руками по коленям. Так ведь оно и получалось, как он сказал: люди к нему пришли, а он в куске им отказывает. Потап головой крутнул, словно кухлянка тесна стала в вороте, пальцами ухватил у шеи, оттянул мех.
— Худо,— сказал,— понимаю. Но утаить я этого не мог.
«Вот так-то,— подумал Баранов,— отчего уходили из Кошигинской бухты, к тому же и пришли. Но при чем здесь Зайков? Он и впрямь на себя запас готовил, на нас расчета не было».
Потап наклонился, взялся за полено. Поворошил угли в очаге и бросил с сердцем на жар. Плавник охватило огнем. В землянке на мгновение вроде бы стены раздвинулись и потолок взмыл вверх. Но огонь опал, и стены еще теснее сдвинулись к очагу, а потолок опустился ниже, и вовсе пригнув головы сидящим у огня.
— В третьем годе,— продолжал Потап,— пришли мы на Унолашку за песцом, и провианта не хватило. Собак съели, упряжь ременную, из кожи обувку, как лапшу, варили, и половина людей легла. За зверем пошли. Здесь кое-где нерпа есть, сивуч. Но люди были слабы, какая уж охота.
Помолчали.
Огонь гудел в очаге. Слабо мерцал над головами прокопченный потолок землянки. Нависал черной наволочью, будто прислушиваясь к словам. А слов под ним говорено было много, и все больше слов невеселых. Песни в землянке пели редко. Сажная чернота потолочная немо впитывала слова, как ежели бы дано ей было осознать их и вынести суждение: что это за люди, пришедшие сюда, на край света? Зачем пришли? Для чего? Им что, тесно на рязанских, великоустюжских, вологодских, архангельских просторах? Ведь и там земля неохватной широты и необозримые дали. Ну, скажем, рязанцев помещик теснил, давил крепостью, но устюжане, вологжане, архангелогородцы крепости не знали? Вольно им было и на своих землях. Чего же они — эко какие сибирские пространства перемахнули, отдавая жизни, за океан пошли. За бобром? За собольими шкурами? Навряд. Мужики архангельские, вологодские, великоустюжские — люди ловкие, мастеровые, работящие. Они и на родной земле с лихвой прокормились бы трудами своих рук. Нет. Здесь было иное. Но что? Или таким был сотворен этот народ, что ему за волну заглянуть хотелось, так как в душе горело святое и вечное чувство — увидеть и узнать? А может, разливаясь на необъятные пространства, готовил он себя для будущего великого? Черный потолок землянки угрюмо и тяжко вбирал и вбирал слова.
После сказанного Потапом Зайковым долго молчали, глядя на огонь.
— Так, может,— наконец сказал Баранов,— пока сила не убыла в людях и зима окончательно не придавила, за зверем пойти?
— Пойти можно,— возразил Потап,— да вот найдем ли зверя? Сейчас уже трудно. Людей поломаем.
Бочаров поднялся с лежака.
— Байдары у тебя добрые, Потап?— спросил.— Может, снарядиться — да на Кадьяк?
— Нет,— отрицательно мотнул тяжелой башкой Зайков,— не получится. Море раскачало. Не дойти. Байдары обмерзнут, потонут.
— Значит, надо собираться за зверем,— настойчиво сказал Баранов,— как ни тяжко, но идти. Человек много может, коли захочет. Силы его трудно мерить, а так сидеть, ожидая невесть чего, пожалуй, всего хуже. Ожидание — что камень на шее. Не так разве?
Зайков вскинул на него глаза и тут только подумал, что новый для него человек Баранов — мужик, видать, из крепких. «Из крепких,— решил уже определенно,— ну что ж, это добре».
Ответить Баранову Зайков не успел.
Хлопнула дверь, сколоченная из горбылей, и, срываясь на ступеньках, в землянку влетел ватажник:
— Киты!— крикнул.— Киты в бухту вошли! На мелководье стоят!
Зайкова от очага словно ветром сорвало. Он кинулся в угол землянки, схватил ружье, шумнул:
— Всех поднимай! Байдары на воду!
Это был редкий случай, когда по холодной воде киты объявлялись у острова. В такое время они уходили на юг. Зайков понял, что это последняя надежда обеспечить ватагу съестным припасом на зиму. Широкие полы его тулупчика взметнулись, и он выскочил из землянки. Шаги дробью простучали по ступенькам.
Зимовье поднялось разом, высыпало на берег бухты, по гремящей, смерзшейся гальке поволокли байдары. Все делалось спешно, но без суеты и неразберихи, что свидетельствовало с очевидностью — народ в ватаге бывалый и всяк понимает другого и без слов. Да по-иному и быть не могло, так как новоземельцы не выстояли бы здесь, где неточный шаг, неверное движение ставили человека на край гибели. Они могли противостоять невиданным морозам, пургам, ураганам, тайфунам, страшным расстояниям, отделявшим поселение от поселения, только таким, живущим в одно дыхание, слитным ядром, когда и единое слово мгновенно могло поднять всех против силы, что угрожала их существованию.
Баранов и Бочаров, выбежав вместе со всеми на берег, увидели раскинувшуюся перед зимовьем бухту. Налитая тяжелой, зимней водой, она была измята невысокими волнами. Ветер нес брызги над водой, все закрывая неверной, призрачной моросью.
На больных ногах, сильно прихрамывая, Бочаров поспешил следом за Потапом Зайковым к горловине бухты. А Баранов, увидев, что двое ватажников с трудом тянут байдару по гальке, подбежал к ним и, помогая, навалился грудью на борт, подталкивая и продвигая байдару к воде. Ноги оскальзывались на промерзшей гальке. Баранов упал, но поднялся и вновь навалился на борт, хрипя от усилия.
Китов он не видел. Они стояли в дальнем краю бухты на мелководье, выказывая из воды тяжелые, светло выделявшиеся на темной воде горбы спин.
Зайков никогда не участвовал в загонной охоте на китов, но знал, что прибрежные индейцы-калоши удерживают китов в бухтах во время отливов, а море, отступив, оставляет этих гигантов на мели, и они, при невероятной мощи, становятся беспомощны. Об этом во время плаванья с Григорием Ивановичем Шелиховым к Кадьяку, здесь же, у Алеутских островов, рассказывал старый капитан Измайлов. Но тогда это был только рассказ, а сейчас Потап, увидев китов на мелководье, решил сам перекрыть узкую горловину бухты байдарами и, пустив на морских гигантов ватажников на трех, четырех лодьях, посадить зверей на мель.
Охота загонная была сопряжена с немалым риском, требовала от людей большого мужества, и всегда было трудно предсказать — удастся она или, потопив людей, киты уйдут в море. Кит не лосось, его сетью не удержишь, и удар его страшен.
Когда Баранов с ватажниками наконец спихнули байдару на воду и она легко заскользила по волнам, он огляделся и, тотчас поняв задуманное Зайковым, бросился к горловине бухты, уже перекрытой верткими кожаными лодьями. Ватажники, стоя в лодьях, палили из ружей, били по воде веслами, кричали. Чуть дальше, в глубине бухты, четыре байдары, полукольцом охватывая китов, гнали их на мелководье. Даже с берега Баранову было видно, как велики киты и как малы, беззащитны перед ними утлые байдары. Но ватажники со всем отчаянием шли на китов.