За волной - край света
Шрифт:
Традиционно российская коммерция на востоке ориентировалась на Китай. Отсюда приходили многие необходимые России товары. Новая торговая дорога в Японию не должна была затруднить этот путь, но, напротив, помочь его расширению. Помочь ли? И наконец, секретарь императрицы решил, что да, это будет именно так, ежели эти дороги не перекрестятся, но пролягут, дополняя одна другую.
Однако, обращаясь к единой правде, следует заметить, что на принятие секретарем императрицы решения повлияли не только соображения государские, но и доброе расположение духа. К тому же в столь хорошо начавшийся день он не хотел огорчить отказом приятного ему графа Воронцова.
Безбородко отвел взгляд от, казалось, столь увлекших его облаков за окном и сказал президенту Коммерц-коллегии:
— Я поддержу ваши начинания.
Воронцов молча склонил голову.
Странные, однако, метаморфозы случаются в делах государственных. Но вот, казалось бы, какой путь, далекий от славных живописных итальянских мастеров до российских первопроходцев и торговли российской же на землях восточных? Ан итальянские шедевры счастливой картой стали в их судьбе. А впрочем: сегодня карта легла на стол и ее козырь не побил, а завтра что? Ее величество императрица Екатерина любила в долгие питербурхские вечера на зеленом сукне разбросить картишки. «Сие,— говорила она,— развлекает отменно». И ее придворные к игре этой были весьма и весьма привержены.
Люди великие забавниками бывают большими.
Уже к ночи, когда окна закрыла темнота, Иван Ларионович вдруг услышал со двора шум, ржание коней, крики, собачий бешеный лай. Псы рвались с цепей. В голове у Голикова мелькнуло с неудовольствием: «Кого нелегкая принесла?» Он прислушался. Хриплый, взахлеб лай прервался, и тут же внизу хлопнули дверью. Сильно, без страха. Иван Ларионович начал подниматься со стула. Только откушал чая и сидел в мягком стеганом домашнем тулупчике, доброй рукой прикидывал на счетах разные пустяки. Мелочи подбирал порядка для. Пальцы легко, с видимым удовольствием ходили по счетам. А тут остановились. Застыли на круглых костяшках. Голиков с раздражением хекнул в нос. В дверь комнаты, куда и домашние царапались осторожными ноготками, крепко толкнулась сильная рука. Иван Ларионович гневно оборотился всем телом. Не крикнул, но видом выдал: как, кто, пошто такое? Лицо налилось кровью. Под эдакое настроение не один считал крутые ступени голиковского дома. Да еще с такой поспешностью, что кости трещали.
Иван Ларионович в гневе был несдержан.
В дверях стоял Шелихов. Бараний тулуп на нем коробился от снега, шапка, валенки в наледи.
— Здорово, Иван Ларионович,— густо крикнул с порога. Шагнул к Голикову, обдавая морозной свежестью ввалившегося прямо с ветра в домашнее тепло человека. Пламя свечи на столе качнулось, чуть не погаснув. Шелихов обхватил Ивана Ларионовича толстенными в бараньих рукавах ручищами, притиснул к заснеженной овчине.— Не ждал? — загудел непривычно громко для тихого голиковского дома, прижал теснее лицо старика к обмерзшему тулупу. Сил-то было много, да и забыл, что так и помять можно.
Иван Ларионович отстранился и, потирая ладонью оцарапанную о колючий тулуп щеку, тут только до конца понял, что перед ним его Гришка. И засуетился по-стариковски, затопал валеночками. Шелиховский напор всегда его ошеломлял и обескураживал.
Григорий Иванович, широко шагая по комнате, скинул тулуп, швырнул на стоящий в углу сундук, снял шапку и тоже зашвырнул на сундук. Как с заснеженной ели на половички, на навощенный пол сыпался с него морозный дрязг, пятная и в беспорядок приводя аккуратную домашность.
— Не ждал, не ждал,— гудел Шелихов,— а я вот он!
И опять вышагнул на середину комнаты, поколебав пламя свечи. В просторных покоях Ивана Ларионовича стало тесно от широких шелиховских плечей, размашистых рук, саженных шагов.
— Прямо с дороги,— сказал Григорий Иванович,— дома еще не был, а уж как хочется увидеть Наталью Алексеевну, но вот к тебе. Мимо проехать не мог. Как она там, Наталья моя?
— Слава богу, Гриша. Жива, здорова, ждет,— закивал Иван Ларионович,— как не ждать? Ждет! Накануне виделись.
Голиков отсунул в угол счеты. Забеспокоился пуще прежнего:
— Да ты садись, садись. Небось намаялся в дороге?
С приходом внезапного гостя внешность комнаты изменилась, как ежели бы ветер в нее ворвался и все перемял и перепутал. И не то определяло внезапную перемену, что Шелихов разбросал тут и там свои заснеженные одежды, но громкий голос его, стремительные движения да и сам вид вовсе недомашнего человека — с красными от мороза руками, темным лицом, быстрыми глазами.
Григорий Иванович упал на заскрипевший под ним стул.
— Вот и славно,— сказал.
Иван Ларионович присел напротив и при свете наконец-то успокоившейся свечи вгляделся в Шелихова.
Старый волк был Голиков и шумный видел народ, и тихих знавал, но всегда хотел в глаза человеку заглянуть. Они его не обманывали. А шум, тихость покойная — это все, считал, пустое. Как одежка на луковице. Снимешь ее — и тогда только узнаешь: сладок лук или горек.
Глаза у Шелихова были бойки, и свежо, бело за крепкими губами выглядывали зубы, говоря с очевидностью: такой в дело вцепится — не оторвешь. И, словно подтверждая это, Шелихов спросил о деле.
Голиков порадовался: глаз боек у Гришки — значит, все ничего.
— Что ж дела,— ответил, усаживаясь поудобнее,— я писал тебе. Писал.
— В письме многого не скажешь,— возразил Григорий Иванович,— рассказывай.— Не терпелось знать ему.
И это тоже порадовало Ивана Ларионовича: когда человек нетерпелив в деле — значит, оно в крови. На такого положиться можно. Равнодушный страшен. А в этом разе хотя и беспокойство, но не по-пустому.
Иван Ларионович коротко обсказал о встрече с губернатором, о крючке судейском, что обскакал приказчика Лебедева-Ласточкина, об удачной распродаже на московских торгах.
В голосе угадывалось: ты в Охотске торопишься, но и я не сижу сложа руки. Тоже расстарался. Губы сложил Голиков в хитрую улыбочку: молодые-де спешат, а старики без суеты и шума, но дело основательно варят. И еще неизвестно, кто больше успевает. Так и понимать надо было его. Да так и понял старика Григорий Иванович, не без удовольствия приглядываясь к нему со своей стороны.
— Обошел крючок купчишек,— сказал Иван Ларионович,— обошел. Свои цены установили. Винишко все решило. А винца-то на грош купцы выпили в сравнении с тем, что потеряли. Вишь, как оно: ни огонь, ни вода, а мужику — великая беда.— И, уж вовсе довольный разговором, Голиков по-шутовски руки раскинул, всплеснул ладошками, будто в пляс пошел: — А? Повеселились! — И валеночком под столом притопнул.— Во как!