За волной - край света
Шрифт:
Крючок судейский, стоя перед ним, скромно улыбался.
В дверь заглянула жена. В глазах испуг. Пальцы прижаты к щекам. Но Иван Ларионович замахал на нее руками.
Жена откачнулась в тень.
Голиков оборотился к судейскому, сказал плачущим голосом:
— Оставь, оставь... Уморил.— Прилег на лавку.— Уморил. Вовсе уморил. Из ендовы, говоришь, хлебал и не подавился? Ну, молодца... Молодца!
— Наутро, как положено, опохмелил я компанию,— постно сказал крючок,— винцо свое и взяло. А тут пурга, да еще какая.
Купец, не в силах хохотать, взялся за бока и вновь со стоном повалился на лавку.
— Хватит,— сказал сквозь слезы,— хватит, ей-ей. Хватит, а то и впрямь умру.
Крючок тихохонько в кулак откашлялся:
— Хе, хе... На две недели обозы засели в Тобольске.
— Ну, брат,— купец, едва отдышавшись, сел,— наказал ты их. Шельма, вот шельма.
И опять засмеялся, но подлинно сказано: где смех, там и грех. А грех был.
Случилось в Тобольске то, чего и хотел Иван Ларионович. Судейский купцов с пушниной задержал к торгу в Москву, а обоз Голикова к сроку пришел. Голиковская пушнина, почитай, одна на торгу была, и цену за нее взяли вдвое большую, чем следовало ожидать.
— Шельма,— повторил Иван Ларионович восхищенно,— ох шельма.
Крючок вздохнул:
— Иван Ларионович, благодетель, льстите, милостивец, льстите. В том, что купцов на торгу обошли, нового нет.
— Как так?
— Иркутская земля и не такое знавала. Народец наш, правду сказать, молчаливый, говорить не горазд, а дела разные здесь случались.
— Ну, ну,— заинтересовался Иван Ларионович,— рассказывай.— И как всегда, когда разговор был ему в диковину, ладони под коленки подсунул и, чуть наклонившись вперед, приготовился слушать.
Крючок начал рассказ, как в стародавние времена иркутские купцы питербурхского коллежского асессора обошли.
— Вот то истинно шельмовское дело, да и асессор сей был не чета лебедевскому приказчику. Аспид чистый.— Крючок перекрестился.— С таким не приведи господи встречаться. Но и его иркутские купцы обскакали.
— Сказывай, сказывай,— поторопил Голиков, все еще дрожа налитым смехом лицом.
— Асессор — фамилия ему была Крылов — приехал в Иркутск по винному делу. По откупам. В винном деле завсегда воровством пахнет. Такое поганое это зелье, что тут без воровства ни-ни. Но, к слову сказать, иркутские откупщики не особо баловали. Так, ежели чуть-чуть. А он крутенько обошелся с ними. Да и времена — правду сказать — были лютые. Это сейчас послабления во всем, а в те годы слово — и на дыбу. Под пытку, без жалости.
У судейского лицо сморщилось, словно бы он дыбу увидел да еще и человека с завернутыми за спину руками. Знал, видать, как это бывало, хорошо знал. Иван Ларионович слушал судейского уже без смеха. Глаза отер ладошкой.
— С полгодика,— продолжил крючок,— ходил Крылов по Иркутску и со всеми ласково обходился. Добряк, куда там... За ручку здоровался, уважительно. В гости любил ходить, и очень нравилось ему сибирское хлебосольство. Так он хорошо говорил об иркутском купечестве. Мол-де и людей таких славных от роду не видел. И о нем разговоры были хорошие. И добр-де, и мягок. Едок он был крепкий. Пельмени ест, бывало, и похваливает, похваливает. Многим, между прочим, за столом интересовался: и то-де как, и это почему? Видя его доброту, кое-кто, размягчись, рассказывал об иркутских делах. Ну, слово за словом, разговор за разговором — и про откупщиков нужное асессор выведал. Да в один день собрал всех — и в застенок. Начал рвать. С мясом! Да денежки не в казну из купцов выдирал, но в свой карман.
— Ловок! — сказал Иван Ларионович.
— Куда как ловок,— подхватил крючок,— донос настрочил в Питербурх, и откупщикам пришло время с жизнью прощаться.
— Да-а-а,— протянул Иван Ларионович вовсе кисло.
— Однако,— у крючка голос веселее зазвенел,— купчишки, что были на свободе, лукавое дело замыслили. Был в Иркутске лихой ямщик Скорняков Иван. Гонял коней по сибирскому тракту. Кони у него — птицы. Да и сам лих. Так вот с ним купцы и сговорились.
Иван Ларионович шею вытянул.
— Ну?
— Денежку дали хорошую аль золотишком заплатили — неизвестно. Одно сказали: «Коней не жалей, обскачи крыловского гонца да в торбу ему вместо грамотки, что он в Питербурх везет, другую положи». Скорняков выпил стремянную, грамотку у купцов взял и погнал. Озорной был. Есть такие: им не прибыток важен, но само озорство. Оно такого вот, отчаянного, подстегивает, в крови у него кипит. Гонца Скорняков достиг, опоил в кабаке и в торбу купеческую грамоту вместо асессорской сунул.
— Ха,— кашлянул Иван Ларионович,— ну, ну...
— Я и говорю — лихой человек. Да... А в грамотке купеческой обсказаны были все дела крыловские. Какие деньги взял, у кого, куда схоронил, но главное, под грамоткой подпись была учинена подлинно асессорской рукой. И росчерк особый, с вывертом, с крючком заковыристым. Крылов-де подписал, и больше никто.
— Вот те на,— удивился Иван Ларионович,— как же так?
— А вот так. Как подпись вчинить смогли купцы — тайна. Однако и под пыткой асессор от нее не отказался. Грамота была, как донос на себя. Согрешил- де и вот покаялся. В исступлении ума Крылов волосы рвал, но а подпись его под грамотой, и все тут. Отказаться не смел.
Иван Ларионович подобрал ноги под лавку. Кашлянул. С опаской на судейского взглянул.
— Истинно,— сказал,— лукавое дело. Ну, народ... А что же дальше с асессором?
— Известно: в кандалы и в Петербурх. Купцов выпустили. А вот,— судейский наклонился к Ивану Ларионовичу,— ямщик-то, Скорняков Иван, сгинул. В полынью на Ангаре влетел, и, конечно, и он, и кони — под лед. Следа не осталось. Круги на воде. Однако говорили, что не сам он в пропасть эту вскочил, но вбили его туда.
Иван Ларионович на лавке осел. Поморгал глазами. Выпростал из-под себя ладони и ухватил пятерней за подбородок. Помолчав долгое время, убежденно сказал:
— Воровское племя купцы. Тати.
Крючок странно улыбался.
— Что ощерился? — шикнул Иван Ларионович и взглянул испытующе.— Маков цвет... Хорош. От тебя подлинно всякого дождаться можно.
Судейский подобрал губы.
Иван Ларионович достал пачку денег, толкнул через стол.
— Ступай,— сказал,— это за труды.
Судейский забормотал слова благодарности, но купец прервал:
— Иди, иди. Рожа,— выдохнул.— Эх, народ.
Рассказ крючка настроение ему испортил.