За волной - край света
Шрифт:
Вернувшись в дом затемно, Александр Андреевич с удовольствием зажег хорошую свечу (Шелихов специально для него прислал ящик), сел к столу. Свеча горела ровно, без копоти, распространяя мало приметный, но все же ощутимый запах плавящегося воска. Пряный, с горчинкой, запах этот, напомнив о тугом, натужном гуде отягощенной взятком пчелы, как в яве, распахнул перед управителем российское поле, о просторе которого говорят: «Здесь хоть сюда, хоть туда, хоть инаково». Баранов головой тряхнул, потрогал пальцами теплый, живой воск свечи. «Неизбывно,— подумал,— живет в каждом из нас Русь». И, не торопясь, с осторожностью разрезал конверт шелиховского письма, пришедшего с галиотом.
Целый день носил его в кармане камзола, сдерживая нетерпеливое желание немедля узнать, что пишет Григорий Иванович, с тем только, чтобы прочесть спокойно, как сейчас, в тишине и имея время подумать над строчками. Александр Андреевич вытащил из конверта письмо, развернул и, приблизив к свече, начал читать.
После приветов и пожеланий здоровья, Шелихов перечислял посылаемые с галиотом товары и особо подчеркивал, что посылает «классические исторические, математические, моральные, экономические книги» и просит «пустить их в работу». Относительно строительства напоминал он Баранову, что «селения заводить следует сколько можно вкусом и выгодами в строении, дабы сеи селения за город в самом начале ответствовать могли, а не за деревню». Просил строить широкие улицы, большие площади, где со временем «должны были бы воздвигнуты обелиски в честь русских патриотов». «А для входа или выезда,— писал он далее,— след сделать большие крепкие ворота, кои наименовать по приличеству «Русские ворота», «Чугацкие», «Кейнайские» и оные, ежели нужно будет, держать закрытыми, а впускать в них людей или выпускать с докладу вашего. На редутах вкруг города, для бережения новоземельского народа, поставить хотя до двадцати пушек так, чтобы оные во все стороны действовать могли».
Управитель, еще раз перечитав строчку «для бережения новоземельского народа», сложил листы и встал из-за стола. Прошел через комнату, вышел на крыльцо и присел на влажную от опустившегося тумана ступеньку. «Тревожится о нас Григорий Иванович,— подумал благодарно,— вот как пишет: «для бережения».
Баранов прислушался к голосам крепостцы. Он не раз выходил так вот на крыльцо и, сидя на ступеньке, слушал ночную темноту.
Это говорят только, что ночь тиха,— нет, в ней много голосов. И в безветрие, под вызвездившимся небом, наполнена она звуками. В редкие минуты отдыха Баранов, обретя душевный покой, о многом размышлял, и многое ему говорили ночные шорохи, шелесты, шепоты. Сквозь темноту проглядывали свежеобтесанные бревна недавно поставленных изб, и за белизной плах и бревен угадывался для чуткого уха звон топоров, людские голоса, хеканье и выдохи мужиков, рассекающих живую ткань дерева, как ежели бы плахи и бревна в сутолоке и неразберихе таили в себе звуки, но с наступлением ночи, в безмолвии, выплескивали тайну. Не молчала и дорога, текущая меж изб к стенам крепостцы. Нет-нет, в летучем лунном свете та или иная грань на изломе выстилавшего дорогу галечника взблескивала кошачьим глазом, и за неверным взблеском слышался топот множества ног, глухие удары трамбовок, утолачивающих неподатливый камень. Но еще явственнее, различимее угадывались управителем за темневшими скатами крыш людские голоса. Люди говорили со сна, бормотали, вскрикивали, словно рассказывая о пережитом за день. И каждый рассказ отличался от другого. Порой он был труден и даже болезнен, так же как до боли был труден день. В иное время — покоен, уверен, с нотами удовлетворения, как покоен, уверен и успешно завершен был дневной труд. Сегодня в ночном рассказе угадывалась радость. Торжествующие аккорды пели над крышами. В каждом доме был вновь приезжий, и Александр Андреевич угадывал его голос, жадно ловимый новоземельцами.
Баранов ухватился за влажное от росы перильце и, поднявшись, шагнул в двери.
Разбудил его Иван Шкляев.
— Обещано,— сказал,— поутру кузню показать.
— Да, да,— заторопился Баранов,— как же, идем.
Кутаясь со сна в широкий армяк, достававший чуть не до пят, Александр Андреевич вышел под дождь. Глянул на затянутый тучами горизонт, сказал:
— Ничего, через час, два развеется.
Капли дождя били в обращенное к небу лицо, но управитель, помедлив еще мгновение, поглядел внимательно на летящие тучи и повторил:
— Непременно развеет. Нам дождь вовсе ни к чему.— Пояснил Ивану: — За лесом идти надобно.
Шагнул с крыльца. Шкляев, глядя, как управитель бойко шагает по лужам, подумал: «Дельный мужик».
В кузне ковали осадную решетку для главных ворот крепостцы. Дело тонкое, требующее особого умения. Малиновые полосы решетки в горне набирали жар. Двое коняг, обнаженных по пояс, раздували мехи. Над горном снопом вздымались искры, жалили разгоряченных работой людей.
Иван взглянул на полосы, сказал:
— Не пережечь бы. Пожалуй, пора.
Кузнец оборотил к нему освещенное бьющим из горна огнем лицо, но ничего не ответил.
Иван взял стоящий у наковальни молот, взвесил в руке, спросил:
— Нет полегче?
— А чем этот негож? — спросил кузнец.
— Тяжел для такой работы,— ответил Иван.
Кузнец вразвалку шагнул в сторону, вытащил из-за
верстака другой молот. Полегче. С длинной рукоятью.
Шкляев взял его, чуть подкинул, ловко подхватил цепкими пальцами, улыбнулся:
— Хорош.
Кузнец взглянул на него с интересом.
— Давай,— крикнул Иван конягам.
Вымахнув клещами из горна полосу, те подали ее на наковальню. Иван вскинул молот и ударил резко, с оттяжкой. Кузнец заслонился рукой от брызнувших из-под молота искр. Иван безостановочно бил и бил по металлу. Покрикивал только:
— Поворачивай, поворачивай, ребята!
Кузнец, наклонившись к уху Баранова, спросил:
— Уральский? Из демидовских?
— Точно,— ответил Александр Андреевич, не в силах отвести глаз от Ивана.
А тот не работал, играл, молот ходил кругами, и было даже непонятно, как и когда он перехватывает рукоять. Полоса под молотом вытягивалась струной, вздрагивала, вспыхивала огнем и казалось, вот-вот сорвется с наковальни, но, как только малиновое тело полосы, вспучиваясь, отрывалось от черной, блестящей махины наковальни, ее тут же настигал хлесткий удар, и она никла под силой молота.
— Вот это молодец,— ахнул кузнец,— умелец! Да ему цены нет! Александр Андреевич,— он ухватил управителя за локоть,— ты взгляни... Ай-яй-яй! Цены нет, точно!
Лицо Ивана во время работы было необыкновенно.
Работа меняет лица, проявляя на них сущность людскую, и, чтобы судить о человеке, прежде надо взглянуть на него в работе. Пот — великая роса труда — смывает с человеческих лиц лишнее, и промытые черты с очевидностью скажут: кто стоит перед тобой.
— Все! — крикнул наконец он и опустил молот.— В горн! И углей куль!
— Ну, Иван,— развел руки управитель,— ну...
Так же как Иван, обрадовал Баранова корабельный мастер Яков Шильдс.
Человек иного характера, чем Шкляев, Шильдс молча осмотрел новый карбас, заглянул под днище и попросил топор. Всего минуту-то и оглядывал лодью, но, видать, много до того насмотрелся, так как тут же, примерившись к килевому брусу, тюкнул обушком, и брус лопнул. Шильдс поднял спокойные глаза на Баранова, сказал:
— На изломе килевого бруса был сучок. А сие недопустимо. Легкий удар, и карбас погибнет.— Положил топор, достал из кармана большой клетчатый платок, вытер руки.— Подбор лесины для килевого бруса должен быть тщателен.